Пересев под лампочку, успел подшиться и полистать местный, в лагере выпускаемый самими же зэками журнал «Соловецкие острова» — Василий Петрович брал в библиотеке, видимо, для поддержания едкой неприязни к лагерной администрации на должном уровне. Артем в журнале читал чаще всего поэтическую страничку — надо сказать, весьма слабую, разве только Борис Ширяев, не без старания слагавший с чужих голосов, обращал на себя внимание. Освободился он или еще нет?.. Журнальные стихи, какими б они ни были, Артем заучивал наизусть — и повторял их про себя иногда, сам не очень понимая зачем. (Прилепин Захар. Обитель. Роман. Цит. по «Русский репортер» №10 (338) , Москва, 13.03.2014)
"Я пишу роман «Обитель» – о Соловках. По-моему, это последний акт драмы русского Серебряного века. Во всяком случае, то, что заключенные писали в свой журнал – это последние тексты Серебряного века, прямое продолжение символистской и акмеистической традиции. Да и вообще, те люди, которых там увидел Горький, всюду искавший сверхчеловека, как раз и были сверхчеловеки, только он их не разглядел. Или разглядел?.. Это совершенно новая для меня книга, не похожая ни на одну из предыдущих. Написана примерно половина, я не тороплюсь." (Захар Прилепин. Захар Прилепин и Михаил Веллер: Травля – совершенно прекрасная вещь! В интерв. Быкову Дмитрию. Собеседник, №37, Москва. 05.10.2012)
Чем ближе монастырь, тем громче чайки.
Обитель была угловата — непомерными углами, неопрятна — ужасным разором.
Тело ее выгорело, остались сквозняки, мшистые валуны стен.
Она высилась так тяжело и огромно, будто была построена не слабыми людьми, а разом всем своим каменным туловом упала с небес и уловила оказавшихся здесь в западню.
Артем не любил смотреть на монастырь: хотелось скорее пройти ворота — оказаться внутри.
— Второй год здесь бедую, а каждый раз рука тянется перекреститься, когда вхожу в кремль, — поделился Василий Петрович шепотом.
— Так крестились бы, — в полный голос ответил Артем.
— На звезду? — спросил Василий Петрович.
— На храм, — отрезал Артем. — Что вам за разница: звезда, не звезда, храм-то стоит.
— Вдруг пальцы-то отломают, лучше не буду дураков сердить, — сказал Василий Петрович, подумав, и даже руки спрятал поглубже в рукава пиджака. Под пиджаком он носил поношенную фланелевую рубашку.
— …А во храме орава без пяти минут святых на трехъярусных нарах… — завершил свою мысль Артем. — Или чуть больше, если считать под нарами.
Двор Василий Петрович всегда пересекал быстро, опустив глаза, словно стараясь не привлечь понапрасну ничьего внимания.
Во дворе росли старые березы и старые липы, выше всех стоял тополь. Но Артему особенно нравилась рябина — ягоды ее нещадно обрывали или на заварку в кипяток, или просто, чтоб сжевать кисленького, — а она оказывалась несносно горькой; только на макушке еще виднелось несколько гроздей, отчего-то все это напоминало Артему материнскую прическу.
Двенадцатая рабочая рота Соловецкого лагеря занимала трапезную единостолпную палату бывшей соборной церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы.
Шагнули в деревянный тамбур, поприветствовав дневальных: чеченца, чью статью и фамилию Артем никак не мог запомнить, да и не очень хотел, и Афанасьева — антисоветская, как он сам похвастался, агитация — ленинградского поэта, который весело поинтересовался:
— Как в лесу ягода, Тема?
Ответ был:
— Ягода в Москве, замначальника ГПУ. А в лесу — мы.
Афанасьев тихо хохотнул, чеченец же, как показалось Артему, ничего не понял — хотя разве по их виду догадаешься? Афанасьев сидел, насколько возможно развалившись на табуретке, чеченец же то шагал туда-сюда, то присаживался на корточки.
Ходики на стене показывали без четверти семь. (Прилепин Захар. Обитель. Роман. Цит. по «Русский репортер» №10 (338) , Москва, 13.03.2014)
В трапезной кто-то дрался, кто-то ругался, кто-то плакал; Артему было все равно.
За час ему успело присниться вареное яйцо — обычное вареное яйцо. Оно светилось изнутри желтком, будто наполненное солнцем, источало тепло, ласку. Артем благоговейно коснулся его пальцами — и пальцам стало горячо. Он бережно надломил яйцо, оно распалось на две половинки белка, в одной из которых, безбожно голый, призывный, словно бы пульсирующий, лежал желток — не пробуя его, можно было сказать, что он неизъяснимо, до головокружения сладок и мягок. Откуда-то во сне взялась крупная соль, и Артем посолил яйцо, отчетливо видя, как падает каждая крупинка и как желток становится посеребренным — мягкое золото в серебре. Некоторое время Артем рассматривал разломанное яйцо не в силах решить, с чего начать — с белка или желтка. Молитвенно наклонился к яйцу, чтобы бережным движением слизнуть соль.
Очнулся на секунду, поняв, что лижет свою соленую руку. (Прилепин Захар. Обитель. Роман. Цит. по «Русский репортер» №10 (338) , Москва, 13.03.2014)
— Поставят вас на баланы, голубчик, и взвоете. Не вы первый. Одумайтесь, — строго сказал Василий Петрович. — Я пять дней подряд делал полторы нормы на ягодах — сегодня меня поставили старшим. Скоро на северо-восточном берегу пойдет смородина и малина, имейте в виду. У них тут к тому же растет замечательная ягода шикша, она же сика, очень полезная, судя по названию.
— Нет, — повторил Артем. — У меня с моей… шикшой все в порядке.
— В лесу можно увидеть настоящего полевого шмеля, как у нас, в Тульской губернии, — совсем уж беспомощно прибавил Василий Петрович. — А крапива в человеческий рост — помните, мы с вами видели? А птицы? Там птицы поют!
— Там одна птица так стрекочет, словно затвор передергивают. Неприятно, — сказал Артем. — И комарья в лесу втрое больше. Не хочу.
— Вам еще зиму предстоит пережить, — сказал Василий Петрович. — Вы еще не знаете, что такое соловецкая зима! (Прилепин Захар. Обитель. Роман. Цит. по «Русский репортер» №10 (338) , Москва, 13.03.2014)
Поделиться в социальных сетях