Архиепископ Иларион. Жизнеописание святителя Илариона (Троицкого)
Архиепископ Иларион (в миру Владимир Алексеевич Троицкий) родился 13 сентября 1886 года в селе Липицы Каширского уезда Тульской губернии в семье священника. Дед будущего святителя, Петр Троицкий, священствовал в этом же селе. В памяти прихожан его образ сохранился как человека необыкновенного. Когда он умирал, все жители села пришли к нему проститься и получить от него последнее благословение. Жена отца Алексия Троицкого умерла рано, и ему пришлось воспитывать детей, которых у него было пятеро: три сына и две дочери. Два сына - Владимир и Дмитрий - стали епископами, третий сын, Алексей, - священником. После смерти жены отца Алексия большое участие в воспитании сирот приняла ее сестра, Надежда. Она была незамужняя, работала учительницей в церковноприходской школе, и когда, бывало, Владимира не с кем было оставить, брала его с собой на занятия. Владимир рано выучился читать, с пяти лет он стоял на клиросе, читал часы и шестопсалмие.
Архиепископ Иларион
Первоначальное образование будущий святитель получил в Туле - в Духовном училище, затем в семинарии и был послан на казенный счет в Московскую Духовную академию для продолжения образования.
Владимир Алексеевич поступил в Академию в 1906 году, "когда чад и угар революционный, проникший и за стены Академии - как писал об этом один из современников, - только что начал рассеиваться, но не исчез еще окончательно". И Владимиру Алексеевичу пришлось много пережить, видя, как он говорил, "позор Академии, променявшей светлые ризы чистой и трезвой науки на яркие, но грязные разноцветные лохмотья уличной политики", позор той Академии, которую он любил, как "свою возлюбленную невесту". Но гроза не прошла бесследно для Владимира Алексеевича: его все анализирующий ум не мог успокоиться, пока не отыскал причины, почему пронесшийся шквал захватил столь широкие круги образованного русского общества; одним из главнейших условий, определивших такой масштаб движения, была бездуховность нашего общества в его массе, утратившего связь с Церковью, порвавшего с ее исконными традициями... Как только это определилось с достаточной ясностью, он посвятил свои обязательные сочинения и свои досуги разработке вопроса о Церкви и церковности.
Владимир Троицкий, студент МДА. Еще учась в Академии, Владимир Алексеевич стал обнаруживать себя как крупнейший русский богослов, сосредоточив свое внимание на историко-догматической апологии девятого члена Символа веры, то есть на раскрытии православного учения о Церкви. В Академии, студентом, а затем преподавателем, им были написаны и опубликованы работы: "Христианство или Церковь", "Гностицизм и Церковь в отношении к Новому Завету", "О церковности духовной школы и богословской науки", "О необходимости историко-догматической апологии девятого члена Символа веры", "Триединство Божества и единство человечества", "Покаяние в Церкви и покаяние в католичестве" и другие.
В 1910 году Владимир Алексеевич Троицкий окончил Духовную академию со степенью кандидата богословия и был назначен исправляющим должность доцента по кафедре Священного Писания Нового Завета. С этого времени началась его преподавательская деятельность, которая продолжалась до самого закрытия Духовной академии и принесла много плодов как на поприще непосредственно преподавания, ибо в его лице Духовная академия обрела глубоко православного ученого богослова, так и в области богословских исследований. Как и во время учения, он тщательно готовился к лекциям, но теперь взял себе за правило: написав лекцию в тетрадке, всегда оставлять ее дома и читать, не пользуясь никакими записями. Сначала было, конечно, боязно, но затем он так освоился, что эта привычка придавала ему даже особенную уверенность, он стал чувствовать себя на кафедре сначала Духовной академии, а потом и церковной на своем месте, точно для него созданном.
Владимир Троицкий, преподаватель МДА. В свободные от преподавания часы Владимир Алексеевич писал магистерскую диссертацию на тему "Очерки из истории догмата о Церкви". Этой теме, вообще значению Церкви в современном мире он придавал огромное значение, видя, что девятый член Символа веры стал камнем преткновения и соблазна для современных людей. Для него было существенно важно живое слово истины, душа его искала этого слова и насыщалась им; для него не существовало формального знания, богословие было для него прямо связано с жизнью, было тем, без чего невозможно обходиться ни одного часа.
Весной 1912 года Владимир Алексеевич закончил работу над магистерской диссертацией и подал ее для прочтения рецензентам. Уже не в первый раз он летом во время каникул отправлялся в путешествия, чаще всего за границу. Имея любознательный характер, он хотел все повидать и узнать, чем живут люди в каждой стране, как они ощущают истину Христову и живут ли ею вообще. Летом 1908 года он объехал западноевропейские страны и побывал в Сербии. Теперь он посетил Германию, Швейцарию и Францию. Ему было важно увидеть плоды европейской культуры - католичества и протестантства, для него жизнь вполне продолжала его ученые занятия богословием, а благочестие полагало основы для объективного видения окружающей жизни.
Посетив после путешествия родное село, Владимир Алексеевич вернулся в Сергиев Посад, где принялся за печатание магистерской диссертации, работа над которой заняла два года. Рецензенты - профессора С. С. Глаголев и М. Д. Муретов - весьма высоко отозвались о труде автора. В своем отзыве С. С. Глаголев писал: "Такие книги, как книга г. Троицкого, не часто являются на Руси. Появление их есть праздник богословской науки". Свой отзыв профессор М. Д. Муретов закончил словами: "Если бы от меня зависело, я без всяких колебаний признал бы диссертацию Троицкого вполне достойной не только магистерской, но и докторской". 16 января 1913 года Владимир Алексеевич был утвержден в звании магистра богословия. За лучшее магистерское сочинение Владимиру Алексеевичу была присуждена премия митрополита Московского Макария.
Однако сам автор ни от таких отзывов, ни от присуждения премии ничуть не возгордился. Руководствуясь высокими критериями, каким должна соответствовать работа на столь ответственную тему, он понимал, сколько еще нужно бы сделать и изучить, чтобы раскрыть ее насколько возможно широко и достойно такого драгоценного предмета, как Церковь. Как глубокий богослов и смиренный человек, он был достаточно защищен от уязвляющей душу гордости, которая могла бы обнаружиться после высоких похвал уважаемых профессоров.
После защиты диссертации Владимир Алексеевич отправился в путешествие в Киев и в Житомир. Здесь он встретился с епископом Прокопием (Титовым), с которым он был весьма дружен, и участвовал с ним в богослужениях. Вместе с ним он в этот приезд много раз бывал у архиепископа Антония (Храповицкого), к которому, как и многие студенты Духовной академии, желавшие принять монашество, относился с большим уважением.
Подошел Великий пост 1913 года, подошло и время перехода Владимира Алексеевича к иному пути. В детстве он получил строго православное воспитание; можно сказать, что его главной воспитательницей была Православная Церковь, с ее возвышенным, ни с чем не сравнимым богослужением, с воспитующим волю к добру Уставом. Лишь став студентом и приступив к писанию работ о Церкви, он смог осознать и понять то, что чувствовал с детства. Теперь он знал, за что и почему любил православное богослужение, и эта любовь, соединенная с желанием уединения, привела его к мысли принять монашество. Останавливало только одно: он знал, что, став монахом, не будет свободен в выборе церковного послушания и может быть определен на любую церковно-административную должность, к чему он не чувствовал в себе ни малейшего призвания. Иночества, молитвы, научных занятий - вот чего он жаждал для своей души. Но в выборе любого жизненного пути есть риск, что найдя то, что желаешь, найдешь и то, чему противится душа. Наконец Владимир Алексеевич все же решился и в день празднования Торжества Православия подал прошение о пострижении.
После того как постриг был совершен, Преосвященный Феодор (Поздеевский), выйдя на амвон, сказал новому иноку напутственное слово: "Истина Христова проста, и лишь сами люди усложнили и усложняют ее различными мирскими и житейскими мудрованиями. Эта истина в том, что самое ценное, самое важное для жизни - это выяснение в своем внутреннем человеке образа Христа. Он, этот образ, бывает темен, как темен лик на древней иконе; но как опытный художник может очистить его от копоти времени и позднейших наслоений, так и живущий в нас нетленный Лик Христа можно освободить от посторонних теней. Это можно сделать слезами, терпением, борьбою, причем эта борьба может быть и не без крови, значит, и не без жертвы. Нужно быть готовым жертвовать ради высшей цели всем, как бы дорого нам что-либо ни было, как бы важно ни казалось. Ради этого следования Христу должно пожертвовать и наукой, и Академией, потому что они без Христа - ничто, а во Христе всякий везде может принести пользы больше, чем в свещнице академической науки. Пример тому - великие подвижники и древних и новых времен, которые, сами того не желая, оказывались славными в делах государственных, следуя только Христу и монашеским обетам!.."
Перед принятием монашества Владимир Алексеевич писал своим родственникам: "Простите меня, дорогие мои, за все мои преступления против вас, ведомые и неведомые. Земно кланяюсь вам и прошу забыть все злое мое. Помолитесь за меня, особенно 28 вечером (около девяти часов), когда будет в Параклите мое пострижение в монашество. Иду в путь свой светло и с радостью. Теперь уже томлюсь, - скорее бы загородиться от преследующего меня по пятам мира черными одеждами. Прошу вас всех не отвращаться от меня и впредь своею любовью. Простите!" И через месяц: "Итак, вот уже почти месяц, как я монах. Много пережито, много перечувствовано. Будто какая высокая волна подняла меня, да и до сих пор еще не отпустила. 28 марта в Параклите состоялся мой постриг. Что я пережил, не умею рассказать, но после почувствовал себя помолодевшим, совсем мальчиком. В духовной радости пробыл пять дней в храме. Вернулся в Академию, но еще до сих пор не вернулся к своим прежним делам. Началась Страстная, Пасха... Все это в нынешнем году для меня было особенное. В Великий Четверг впервые прошел царскими вратами - посвящен в сан иеродиакона и начал ежедневную почти службу, которая каждый раз доставляет мне великое утешение. В прошедшие дни моего монашества я переживал преимущественно чувство радости и душевного мира.
Что я теперь духовный, это меня почти не удивляет: как будто так и следовало, - даже странным стал казаться прежний светский вид. К новому имени привык, хотя и мирское еще не забыто. И так в радости встречал я Светлый праздник "от смерти бо к жизни Христос Бог мя приведе".
Вместе с куцыми одеждами сброшено что-то такое, что тяготило, беспокоило; стало легче, покойнее. Говорят опытные люди, что это всегда новоначальному монаху подается вкусить душевного мира, чтобы он знал, ради чего должен он подвизаться при всех будущих искушениях.
А все же своих мирских друзей вспоминаю очень часто. Думается мне, что в отношении к ним и в монашестве я не имею повода перемениться. Интересно, конечно, как вы рассуждаете обо мне теперь: "Пропал человек неизвестно из-за чего". "Что сделал с собой?" Эх мир, мир! Я мир понял и примирился с ним, и очень жаль, что мир вовсе не хочет примириться с монашеством. А стоит только сознаться: ведь не одна же форма жизни должна быть для всех. Я избрал ту, которая мне казалась, а теперь и оказалась наиболее подходящей. Не жалейте, а сорадуйтесь, потому что я теперь радуюсь. А что значит Иларион? Веселый".
11 апреля он был рукоположен в сан иеродиакона; 2 июня, на Троицу, - в сан иеромонаха. Прошло всего два месяца, как он был пострижен, и случилось то, чего он больше всего опасался, ради чего откладывал постриг - 30 мая он был назначен на административную должность инспектора Московской Духовной академии. 5 июля 1913 года он был возведен в сан архимандрита; это был самый молодой архимандрит и профессор в России того времени.
С получением нового назначения жизнь его совершенно переменилась. Он писал родным: "Сейчас чувствую больше всего одно: совершенно выбит из колеи, разрушены до основания мои планы и намерения касательно ближайшего будущего, а оно у меня намечено было на целые годы. Настроение подавленное. Дел целая куча, в квартире базар, человек пятьдесят в день перебывает. Письма, телеграммы... Отвечать нужно, а иногда едва одно письмо за день написать ухитришься. Да и нескоро войдешь в новую колею. Летом, по крайней мере июль весь, придется сидеть в академии: буду я в своей особе совмещать и ректора, и инспектора, и помощника инспектора... Роптать не ропщу, потому что монах - церковная вещь. Личной жизни у него нет - один. Куда поставят - берись и работай. Три года уж каникул у меня не было, на нынешние было рассчитывал, но вышло не по-моему. Слава Богу за все!"
Через год, подводя вкратце итог прожитому, архимандрит Иларион писал родным: "Хорошая вещь монашество, но оно прошло мимо меня почти мельком. Беда моя вся в том, что у меня нет одиночества, а без одиночества мне жить трудно: теряется покой. Уж это хуже чего нет, если беспокойство и огорчение гонятся даже в твое жилье... В науке застой... грехов всяких чуть разве поменьше прежнего, а душевного покоя совсем незаметно. В этом не монашество виновато, а инспекторство мое. Инспектор я плохой..."
Впрочем, здесь сказывался не столько недостаток способностей к исполнению административной должности, сколько недостаток опыта, благодаря которому можно было отличить события важные, требовавшие применения административных мер, от несущественных. Скоро, однако, все происходящее окрасилось особыми переживаниями - началась Первая мировая война, и было предчувствие, что ее последствия никого не оставят незатронутыми. Первые месяцы после начала военных действий архимандрит Иларион иногда целыми днями читал газеты, пока фронт не стабилизировался и стал вырисовываться затяжной характер войны. В тот год Академия праздновала столетний юбилей. Теперь по служебному положению архимандрита Илариона все праздники и юбилеи непосредственно его касались, но в этом году из-за начавшейся войны юбилейные торжества были отменены, не было даже обычного ежегодного акта.
Когда началась война, во время всенародного молебствия на площади в Сергиевом Посаде, архимандрит Иларион обратился к собравшимся: "Православные русские люди! Не с радостью пришли мы сюда. Нет, не с радостью... Грозная туча народного горя и народной беды нависла над родиной нашей. Не капли дождя - капли слез горючих, капли крови алой, бесценной падают из этой тучи ужасной на землю родную. Может быть, суждено пролиться целым потокам крови и слез. Отечество в опасности! Отечество в нужде и обстоянии! Отечество требует жертв от нас. Оно уже у многих из нас взяло родных и близких и - кто знает? - взяло, может быть, навсегда. Оно требует имений наших и даже самой жизни нашей. В наступающие дни нам всем придется немало перестрадать сердцем и душой.
Пробил грозный час суда над Русской землей. За последние десять лет мы все немало грешили. Мы, русские люди, допустили в нашей родной земле распространиться неверию. У нас небывалое прежде развращение нравов. Мы, русские люди, грешны пред нашей славной историей. Мы грешили пред памятью и заветами наших предков. Мы грешны пред нашими родными святынями. Стали мы терять страх Божий. Разучились любить Царя и Родину. Мы привыкли поносить и хулить все свое и родное, хвалить и превозносить все чужое. Пришел час искупить пред Богом наши народные вины, наши народные грехи..."
В 1915 году думское духовенство составило "Записку", в которой были следующие строки: "Нынешние семинарии не умеют привить своим питомцам искренней веры и сердечной любви к Церкви. Из многих недостатков Духовной школы следует прежде всего указать на неудовлетворительный подбор руководителей школ, которые по преимуществу выбираются из монашествующих лиц, в большинстве случаев молодых и малоопытных в педагогическом деле. Можно указать на сотни случаев, когда монах, почти только что сошедший со студенческой скамьи, в 25-26 лет назначается смотрителем или инспектором семинарии".
Ложь думских политиков была настолько возмутительна, что архимандрит Иларион счел своим долгом ее опровергнуть. Чтобы не быть голословным, он поднял отчеты обер-прокурора за 1913 и 1915 годы. Из официального отчета выходило, что монахов среди учащих в Духовных учебных заведениях было всего 2,7%, гораздо больше - белого духовенства, но основная часть - светские люди. По официальному отчету, среди лиц, занимавших в Духовных учебных заведениях административные должности в 1915 году, светских было 60%, белого духовенства - 30%, монахов - 10%.
Приведя эти цифры, архимандрит Иларион написал в заключение: "Где же преимущественное назначение в руководители школ лиц монашествующих? Где обещанные сотни 25-26-летних монахов на инспекторских и смотрительских местах? Если подбор руководителей Духовных школ неудовлетворителен, то почему в этом виноваты только монахи, если их на административных постах только 10%, а вообще на духовно-учебной службе и всего лишь 2,7%. Но я ни на минуту не сомневаюсь, что статистически опровергаемая неправда будет неустанно повторяться и в печати, и в обществе, истина невыгодная - никому не дорога!"
В августе 1916 года во вступительном чтении в Московской Духовной академии архимандрит Иларион сказал: "Ныне мы опять переживаем тяжелую Отечественную войну и снова воочию видим неприглядную изнанку европейской культуры. Неужели и эта война пройдет бесплодно для русского общества, как без пользы пережита была Отечественная война сто лет назад? А ведь у нас и теперь раздаются голоса о том, что мы воюем не с западноевропейской культурой, а только с прусским милитаризмом. А эта война, казалось, могла бы научить русских людей многому, - прежде всего тому, что для излечения разъедающих русскую душу ран необходимо раскаяться в двухвековом грехе против Церкви, возвратиться всем к вере отцов и дать Православной Церкви прежнее место в жизни государственной и общественной. Перед началом войны Церковь в России была унижена до крайности. Прежде, по Регламенту, Церковь была подчинена Государю; это можно было оправдывать. Но русский монарх призвал к жизни конституционные законодательные учреждения. Церковная жизнь в новом законодательстве совершенно не выделена из круга ведения представительных учреждений. И теперь юридически обсуждать и решать многие вопросы даже внутренней церковной жизни получили право и Фридман, и Чхеидзе. Порабощение Церкви государством достигло окончательного развития. И это в то самое время, когда и раскольники, и сектанты, часто вредные России, выросшие из немецкого семени, получили полную свободу. Открываешь газету и видишь, как легко раскольникам собраться на собор. Вспоминаешь, как и высланный теперь из России Фетлер устраивал съезды баптистов в древней православной Москве. И только Православная Церковь не может составить Собора и поставить на нем законного главу, согласно 34-му апостольскому правилу!
Тяжело иногда бывать в Московском Успенском соборе. Это тогда, когда видишь там людей не молящихся, а "осматривающих достопримечательности". Эти люди ходят по собору, будто по музею. Даже раки святителей Московских ничего им не говорят, и они пред ними не только не поклонятся, даже не перекрестятся. Но пришлось мне в этом году служить в Успенском соборе раннюю обедню. Едва добрался до алтаря - так наполнен был собор простым народом. Бесконечные вереницы богомольцев шли и благоговейно лобызали мощи великих святителей во всех четырех углах собора. Понял я, что жива еще русская душа и древний священный собор не обратился для нее в бесчувственный археологический музей, за каковой его почитают чуждые церковной жизни интеллигенты! Но еще больнее, чем всегда, было видеть пустое патриаршее место! Хотелось воскликнуть: доколе, Господи! Когда же взойдет на это место верховный пастырь русского народа, возьмет в свои святительские руки свирель и палицу и соберет в единое Христово стадо всех русских людей, включая тех горохищных овец, которые разбежались теперь по Воробьевым горам и пасутся по чужим и вредным пажитям?"
С 7 по 14 июля 1917 года по благословению Святейшего Синода в Московской Духовной академии состоялся съезд ученого монашества, на котором присутствовало около семидесяти монахов. На съезде обсуждалось положение ученого монашества на учебной и неучебной службе. Было решено создать братство ученых монахов, утверждалась необходимость иметь этому братству свои монастыри и учебные заведения. На съезде был поставлен вопрос о том, чтобы сделать Духовную академию чисто монашеской, с подбором профессоров из числа монашествующих.
Горячим сторонником такого рода реформы был епископ Феодор (Поздеевский). Пред его взором предносился идеал строго монашеского, аскетического и строго православного учебного заведения. Этот идеал, страстное желание чаемого затмевало видение действительности, того, что русская жизнь стала далека от этого идеала и попытка осуществить его административным путем ни к чему, кроме как к катастрофе, привести не могла. Большинством в тридцать голосов против девятнадцати при остальных воздержавшихся была проведена резолюция, сторонником которой был епископ Феодор: "Съезд ученого иночества считает необходимым, чтобы церковный собор в ограждение чистоты православно-богословской науки от той опасности, которая угрожает ей при реформе академий на началах автономности, оставил хотя одну из существующих академий не затронутой этой реформой, реорганизовав ее на началах строго церковных в смысле устава дисциплины и быта, обеспечив ее профессорами из лиц священного сана (преимущественно монашествующих), а равно и мирян строго церковного настроения и сделав ее органом проявления деятельности братства".
Голосовавшие против этой резолюции профессора Московской Духовной академии архимандрит Иларион и иеромонах Варфоломей (Ремов) подали свое отдельное мнение: "Считая желательным, чтобы церковная власть организовала одну Духовную академию с особым уставом, определяющим ее управление и быт на строго церковных началах, не находим, однако, никакой возможности согласиться с принятой съездом резолюцией. Особая академия в резолюции предлагается "в ограждение чистоты православно-богословской науки от той опасности, которая угрожает ей при реформе академии на началах автономности". В этих словах резолюции выражено осуждение существующих академий, совершенно ими не заслуженное, потому что считать профессоров академий врагами православной веры нет каких-либо достаточных оснований. История академической науки вообще заставляет с большой осторожностью бросать профессорам академий обвинение в неправославии, так как общеизвестны факты, когда положения ученых работ, поспешно объявленные вредными для Православия, скоро становились общепризнанными истинами. Не грозит какой-либо особой опасностью для Православной богословской науки и вводимая в жизнь академическая автономия, потому что деятели академические остаются те же, и автономия не сделает их врагами Церкви, какими они не были раньше...
Признавая небесполезным устройство особой церковной академии, не можем, однако, желать, чтобы эта академия была сделана органом проявления деятельности монашеского братства. За последнее время церковная власть препятствовала образованию ученого монашества в тесном смысле этого слова, направляя академических монахов обыкновенно по пути церковно-практической деятельности и не давая монахам возможности надолго оставаться на академических профессорских кафедрах. Поэтому нельзя не признать того факта, что ученое монашество в настоящее время в общем не близко к богословской науке, а часто, к сожалению, относится к ней без должного уважения. Та программа деятельности, которая предлагается для образуемого монашеского братства, носит характер по преимуществу практический. А потому это братство мы и не можем считать достаточно авторитетным в глазах широкого церковного общества для того, чтобы иметь своим органом, между многими другими, и высшую богословскую школу. Мы очень опасаемся, как бы братство на первых же порах своего существования, взявшись за непосильное дело, не доставило радости своим недоброжелателям".
После революции в феврале 1917 года, с открытием Поместного Собора, архимандрит Иларион почти все время посвящал Собору. На страницах "Богословского вестника" он так описывал обстановку, при которой начинался Собор: "Церковный Собор... За последние двенадцать лет эти слова не сходили с уст всех церковных людей, не сходили со страниц духовной и светской печати, слышались с высоты парламентских трибун. И однако... Собора все не было. Будто какое заклятие висело над соборной жизнью Церкви Русской. Высочайшая резолюция 31 марта 1905 года на докладе Святейшего Синода о созыве Собора: "Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия, и обдуманности, каково созвание Поместного Собора. Предоставляю себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных императоров, дать сему великому делу движение и созвать Собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления". Годы шли за годами; в несколько изменившихся условиях государственной жизни положение Православной Церкви становилось невыносимым. Церковная жизнь приходила все в большее и большее расстройство. За Русскую Православную Церковь болели душой даже и чужие для нее люди. Прежде гонимые религиозные общины получили свободу. В древней православной Москве беспрепятственно заседали соборы раскольников, собирались съезды баптистов. Для Православной же Церкви все еще не наступало лето благоприятное. Самодержавие царское, по петровскому идеалу образовавшееся, все время было враждебно к самостоятельности русской национальной Церкви и в этом отношении, себе на погибель, осталось верно себе до самого конца. Потребовался стихийный переворот, ниспровержение самого царского престола, чтобы наступило и для Православной Церкви благоприятное время созвать Собор, которого она лишена была двести тридцать пять лет. Отношение царствовавшей династии к Православной Церкви - это исторический пример неблагодарности. Триста лет назад Церковь требовала национальной династии, отвергая династию иноверную. Первосвятитель Русской Церкви Святейший Патриарх Ермоген претерпел за идею национальной династии мученическую кончину. А эта династия скоро обратилась в совершенно чуждую русскому народу, уничтожила Патриаршество, поразила пастыря Русской Церкви и лишила рассеянных овец возможности собираться воедино, доведя тем самым Церковь до крайне бедственного состояния. Ужасным позором и тяжким всенародным бедствием оканчивается петербургский период русской истории...
Состав Собора также пестр и многообразен, как сама стомиллионная Российская Православная Церковь...
И радостно было видеть эту разнообразную массу соборных членов, и вместе с тем жутко и боязно. Радостно потому, что наконец осуществилась мечта многих поколений русских православных людей о возвращении Церкви канонического соборного управления, так нагло в ней поруганного со времен Петра. Боязно потому, что так долго не было соборов, так много накопилось в церковном теле недоразумений, взаимного непонимания, иногда вражды и недоброжелательства. Эти люди столь разнообразны, столь далеки друг от друга, так отвыкли друг от друга - смогут ли они объединиться в общей любви и единомыслии, понять друг друга, оценить друг друга, простить друг другу прошлое ради лучшего будущего? Все эти тревожные вопросы неотступно волновали мысль и создавали беспокойное состояние духа. Были моменты особенного духовного подъема. Таков был момент открытия Собора после Литургии в Успенье. Со всей Москвы собрались крестные ходы во главе со святителями. На помосте среди собора в полном облачении стояло несколько десятков святителей Русской Церкви. К ним присоединилось множество архимандритов, протоиереев и иереев. Члены Собора - миряне вышли на середину же собора. Первосвятитель - Киевский митрополит читает краткую грамоту об открытии Собора. Члены Собора запели Символ веры. Момент был потрясающий, у многих на глазах слезы. Тотчас длинной вереницей члены Собора вышли из собора, прошли к святителю Алексию в Чудов монастырь и направились на всенародное молебствие на Красную площадь. Ясный солнечный день, площадь залита многими тысячами народа, целый лес хоругвей возвышается над чернеющей толпой. По особому чину совершено было молебствие на Лобном месте и среди хоругвей члены Собора через Никольские ворота возвратились в Кремль. Около иных хоругвей стояли почти целые приходы православных москвичей со своими духовными пастырями. Иные приходы встречали проходящий мимо Собор пением тропарей. Во все время пути слезы невольно застилали глаза. То были слезы умиленной радости, согревающей сердце и умягчающей душу..."
Событиями, происходящими на Соборе, интересовалась тогда вся Академия, все профессора и студенты. Когда стало известно, что Собор предполагает восстановить Патриаршество, то мнения в Академии разделились. Часть профессоров и студентов выражали суждения о нежелательности восстановления Патриаршества, которое может воспрепятствовать начинающимся "свободам" и поведет к постановлению "царя церковного" вместо смещенного "царя земного" и может узурпировать власть Собора. Узнав, что в Академии высказываются мнения против восстановления Патриаршества, архимандрит Иларион срочно приехал из Москвы в Сергиев Посад и вечером того же дня прочел в Академии лекцию на тему: "Нужно ли восстановление патриаршества в Русской Церкви?" На лекции присутствовала почти вся профессура и все студенты. Лекция продолжалась около трех часов. Архимандрит Иларион рассказал о патриаршем периоде в Русской Церкви. Затем рассказал, какие беды проистекли от того, что цари, уничтожив Патриаршество, сделали как бы законным вмешательство в дела Церкви светских людей, чиновников, многие из которых были иноверцы, часто карьеристы, готовые забыть о Царе Небесном ради угождения царю земному, а иногда и совершенно неверующие люди. Возражая тем, кого смущали границы патриаршей власти, отец Иларион сказал: "Теперь наступает такое время, когда не царским венцом будет венец патриарший, скорее, венцом мученика и исповедника, которому придется самоотверженно руководить кораблем Церкви в его плавании по бурным волнам моря житейского".
Лекция завершилась бурными аплодисментами почти всех присутствовавших, среди которых едва ли еще оставались люди, убежденные в необходимости синодального устроения Русской Православной Церкви. Архимандрит Иларион мог со спокойной душой вернуться в Москву на Собор.
Сбывались чаяния отца Илариона о восстановлении канонического строя Русской Православной Церкви. Но на Соборе Патриаршество имело и своих противников, зачастую смотревших на Православную Церковь не как на Богом основанную и управляемую Духом Святым, а как на земное учреждение и организацию, для которой важны рамки прав и обязанностей, имеющих, скорее, земной юридический характер.
Архимандрит Иларион выступил на Соборе с речью в защиту Патриаршества
"Везде и всегда, - говорил он, - меняются формы Высшего Управления Поместных Церквей, меняются сами Поместные Церкви, но неизменно сохраняется тот закон Высшего Управления, по которому оно возглавляется Первоиерархом. Имена и объем власти первоиерарха изменяются, но непоколебимо стоит сам принцип Первоиерарха в каждой Поместной Церкви.
Печальным исключением является наша несчастная Русская Церковь со своим Синодом. Вся Вселенская Церковь Христова до 1721 года не знала ни одной Поместной Церкви, управляемой коллегиально, без Первоиерарха. Никогда и Русская Церковь не была без Первоиерарха. Наше Патриаршество уничтожено было Петром I. Кому оно помешало? Соборности Церкви? Но не во время ли Патриархов было особенно много у нас Соборов? Нет, не соборности и не Церкви помешало у нас Патриаршество. Кому же?.. Московскому единодержавию, преобразованному Петром в неограниченное самодержавие, помешало Русское Патриаршество. В столкновении с государственной властью угасло на время Русское Патриаршество, и во главе Русской Церкви стала неведомая всей Христовой Церкви коллегия, в которой скоро воцарился дух монарха, потому что приставленный к ней обер-прокурором какой-нибудь гусар "сонмом архиерейским, как эскадроном на ученьи, командовал". Учреждение коллегии было, во всяком случае, новостью в Церкви Христовой; новость эта создана была по голландско-немецким образцам и вовсе не ради пользы церковной...
И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему-то считает еще нужным возражать против Патриаршества. Отцы и братие! Не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Зачем говорите безнадежные речи? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Бойтесь, как бы не оказаться вам богоборцами (см.: Деян. 5, 39)! Мы и так уже согрешили, согрешили тем, что не восстановили Патриаршества два месяца назад, когда приехали в Москву и в первый раз встретились друг с другом в Большом Успенском соборе. Разве не было кому тогда больно до слез видеть пустое патриаршее место? Разве не обидно было видеть, что Московский митрополит за всенощной под Успенье стоял где-то под подмостьями? Разве не горько было видеть на историческом патриаршем месте грязную доску, а не Патриарха? А когда мы прикладывались к святым мощам чудотворцев Московских и первопрестольников Российских, не слышали ли мы тогда их упрека за то, что двести лет у нас вдовствует их первосвятительская кафедра?..
Зовут Москву сердцем России. Но где же в Москве бьется русское сердце? На бирже? В торговых рядах? На Кузнецком мосту? Оно бьется, конечно, в Кремле. Но где в Кремле? В окружном суде? Или в солдатских казармах? Нет, в Успенском соборе. Там, у переднего правого столпа, должно биться русское православное сердце. Орел петровского, на западный образец устроенного самодержавия выклевал это русское православное сердце. Святотатственная рука нечестивого Петра свела Первосвятителя Российского с его векового места в Успенском соборе. Поместный Собор Российский от Бога данной ему властью снова поставит Московского Патриарха на его законное, неотъемлемое место. И когда под звон московских колоколов пойдет Святейший Патриарх на свое историческое священное место в Успенском соборе, тогда будет великая радость на земле и на Небе".
В значительной степени благодаря выступлению архимандрита Илариона прекратились словопрения по поводу Патриаршества, голоса противников умолкли, загражденные мужественно произнесенными словами правды, и само слово, хотя и было высказано одним человеком, но прозвучало как голос Церкви, против которого могли возражать только прямые ее враги.
После прихода к власти большевиков сразу же начались гонения на Церковь, и уже 10 марта 1919 года архимандрит Иларион был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму. Своим близким он писал из тюрьмы: "Поздравляю Вас с праздником. И приехал бы я на праздник, да не пускают меня. Завтра исполнится два месяца, как я арестант и продолжаю состоять таковым, а сколько мне остается быть таковым - не знаю. Вызывали меня к следователю. "Дело" мое и следователю показалось смешным, и вины он никакой не нашел. "Завтра, - говорит, - об этом доложу в коллегии". Увы! После допроса прошло 16 дней, а я ничего о себе не знаю. Вопрос: почему? - в нашей славной республике вообще ведь неуместен.
Живу я по-прежнему хорошо: совсем здесь обжился, будто так и нужно. Здесь я даже поправился, потолстел, физически чувствую себя совсем хорошо. Чтобы усилить циркуляцию крови, начал я ходить на работу, например выкачивать воду из тюремных подвалов. Хорошо, что несколько часов проведешь на воздухе и немного мускулы разовьешь. За работу еще фунт хлеба прибавляют. Питаюсь по настоящему времени прекрасно. Время идет незаметно; даже досадно, что, например, книги медленно читаются. Жизнь идет размеренная, правильная. Будь все это где-нибудь в хорошей местности - прямо санаторий. Весна что-то плохо о себе заявляет в природе, а потому как-то не обидно быть за стенами и решетками...
Сейчас в камере собралось у нас три профессора. Читаем время от времени лекции, прошли курс стенографии. Прямо считаю нужным сказать, что эти два месяца прожил я и не без пользы, и даже интереснее, чем жил бы вне тюрьмы". По-видимому, это первое его тюремное заключение продолжалось около трех месяцев.
24 мая 1920 года, в полдень, в храме Троицкого Патриаршего подворья состоялось наречение архимандрита Илариона во епископа. При наречении архимандрит Иларион, обращаясь к Патриарху Тихону и присутствовавшим здесь архипастырям, сказал:
"В сей наречения день благодарю Бога, глубиною мудрости человеколюбно вся о мне строившего и всегда полезная мне подававшего. Благодарю Бога, из небытия в бытие меня приведшего и подавшего мне в наслаждение высочайший дар Своей любви и благости - бытие, озаренное сознанием.
Благословен Бог, просвещаяй и освещаяй всякого человека, грядущего в мир, и меня, бессловесного младенца, банею пакибытия возродивший, сочетавший меня с Собою и с избранным Своим стадом спасаемых. Благодарю Бога, показавшего мне сей чувственный свет в доме служителя Своего, приведшего меня в мир сей от духовных предков, почему с детства своего приблизился я ко храму святому Его и не знал иного там места, кроме клироса и алтаря.
Буди имя Господне благословенно и за то, что не имел я изнеженного воспитания в детстве своем, вырастая среди лугов, полей и лесов моей родины в любезной простоте трудового быта, почему, если и стыжуся просити, то копати могу (Лк. 16, 3) и требованию моему могут послужить мне руки мои сии (Деян. 20, 34).
Благодарю Бога, от дней детства отверзшего мой ум, вложившего в него жажду знания и проведшего меня не через иную какую школу, но через школу духовную. Наипаче и непрестанно благодарю Бога за то, что Он даровал мне великую радость и счастье жить и учиться в Московской Духовной академии. В детстве лишившийся матери-родительницы, в юности обрел я в Академии мать-воспитательницу, которая вот уже четырнадцать лет насыщает меня не млеком точию, но и твердою пищею богословия. До конца дней моих хотел бы я паче быть последним служителем ее и избыточествовать хлебы, нежели быть кем бы то ни было вдали от нее и лишатися.
Благодарю Бога, сподобившего меня немало лет пожить под благодатным кровом Игумена Русской земли - Преподобного Сергия, видеть там веру народную, иногда ею до слез умиляться, видеть там жажду духовную и самому распаляться желанием подать народу жаждущему хотя бы каплю пития духовного.
Благо мне, яко смирил мя еси, Господи, яко да научуся оправданием Твоим (Пс. 118, 71), ибо горд я был и скор на гнев судити чуждему рабу (Рим. 14, 4), и Господь, который вся ходящия в гордости может смирити (Дан. 4, 34), вразумил меня грешных людей понимать, грешным людям сострадать, грешных людей прощать.
Слава Богу и за все то, что пережито и передумано за эти последние годы бури и смятения, когда предана есть земля в руце нечестивого (Иов. 9, 24), когда Русское государство, отделив себя от Церкви Христа, вступило в теснейший союз с синагогой сатаны (Откр. 2, 9). В эти годы лишь окрепла моя вера в Церковь и утвердилось сердце мое в надежде на Бога. Когда до основания разрывают старый мир, чтобы лишь на развалинах его строить новый фантастический мир, когда очень многое из дел человеческих оказалось построенным на зыбучем песке, когда падоша сильнии (2 Цар. 1, 25, 27) многие, твердое основание Божие (2 Тим. 2, 19) - Церковь Божия - стоит непоколебимо, лишь украшенная, яко багряницею и виссоном, кровьми новых мучеников. Что мы знали из церковной истории, о чем читали у древних, то ныне видим своими глазами: Церковь побеждает, когда ей вредят (Иларий, Отр. 7, 4). Враги хотели бы почитать нас отжившими, умершими, но вот мы живы (2 Кор. 6, 9), и жива будет душа наша (Пс. 118, 175). Не веруем только, но и видим, что врата адовы бессильны пред вечным Божием созданием. Среди ветров лжеучений, среди мутных яростных волн злобы, лжи и клеветы неистовых врагов как скала стоит Церковь, та Русская Православная Церковь, о которой так любили недавно повторять, что она в параличе, что лишь полицейской силой государства держится она. Но вот силы государства направились против Церкви, и наша Церковь дала больше мучеников и исповедников, нежели предателей и изменников. Наблюдая все это и размышляя над всем этим, чувствую я, что распространились стопы мои подо мною (Пс. 17, 37) и на камне поставил Господь ноги мои (Пс. 39, 3), да не ослабеет сердце мое (Втор. 20, 3).
Сие последнее Божие благодеяние наипаче таить не могу в сей час, когда стою перед сонмом вашим, архипастыри Церкви, призванный к служению епископскому. Молодой вол трясет головой, когда на него надевают ярмо, потому что это ярмо для него непривычно. Ново и для меня то иго, какое вы ныне на меня налагаете, и выя моя трепещет этого ига. Со дней детства определил я себя на служение Церкви и ей одной служил доселе, сколько позволяла мне леность моя. Всю свою деятельность ученую и профессорскую почитал я служением Церкви и в этом служении видел высший и единственный смысл всей нашей академической работы. Но то служение Церкви, какое я проходил доселе, оно совсем иное, нежели предстоящее мне служение епископское. Прежде я читал книги, теперь должен читать сердца человеческие, эти мудрейшие и часто вовсе непонятные письмена. Тогда писал я чернилами на бумаге, отныне предстоит мне благодатью писать образ Божий в душах человеческих. Прежде учил я; ныне должен вести ко спасению. Раньше мог я оставаться под спудом, ныне вы поставляете меня на свещнице церковном. Прежде мог я скрываться от людей и быть в любезной неизвестности, отныне должен я светить людям светом добрых дел. Всей душой любил я жизнь академическую, от мира отрешенную, над миром возвышенную, уединенную, как бы пустынную. Больше всего за последнее время жалел я о том, что терял свое единственное сокровище - возлюбленную пустыню. Ныне вы отнимаете у меня надежду в эту пустыню снова и всецело возвратиться. Епископ должен быть всегда в круговороте жизни человеческой. У него ежедневное стечение людей, которое можно назвать нападением по вся дни (2 Кор. 11, 28), всем он должен быть вся (1 Кор. 9, 22), всем себя поработить (1 Кор. 9, 19), для немощных быть немощным (1 Кор. 9, 22), изнемогать с изнемогающим (2 Кор. 11, 29), одних утешать, других наставлять, а иных и обличать (1 Тим. 1, 9).
Привыкнув к прежнему своему служению и всей душой его полюбив, я боялся архиерейства и всегда немало говорил против своего епископства. А ныне стою перед вами, архипастыри, приняв звание ваше, и нимало вопреки глаголю, ибо тверда моя надежда на Господа. Вижу ныне ясно, что велика нужда в делателях на ниве Божией. Знаю теперь твердо, что воля Божия управляет Церковью и не без Божией воли поставляются в Церковь епископы. Слышу пророческое увещание: благо есть мужу, егда возмет ярем в юности своей (Плач. 3, 27), и склоняю выю свою под омофор епископа. Господь Милосердый да примет душу мою, сию малую лепту, вметаемую в сокровищницу Церкви, для употребления на общую пользу. Воля Господня да будет (Деян. 21, 14).
Но исповедую и то, что ныне смущает бедную душу мою. Был я грешным мирянином, стал грешным монахом, сделался грешным иереем, но быть грешным архиереем - трепещу. "Чем столько согрешила Церковь Божия, чем так прогневала Владыку своего, чтобы быть ей предоставленною мне, презреннейшему из всех, и подвергнуться такому посрамлению". Так восклицает Иоанн Златоуст (О священстве. 6, 12). Какими же словами скажу я, грешный и окаянный паче всех человек. Как осмелюсь я отверзать уста свои, зная грозное слово псалма: грешнику рече Бог: вскую ты поведаеши оправдания Моя. Обличу тя и представлю пред лицем твоим грехи твоя (Пс. 49, 16, 21). А грехи мои, яко бремя тяжкое отяготеша на мне, возсмердеша и согниша духовныя раны моя от лица безумия моего (Пс. 37, 5, 6). Паче блудницы беззаконовав, слез токи отнюдь не принесох. Человеколюбче щедре, от скверны дел моих избави мя, да не буду стяжание ни брашно чуждему, и проповедуя другим, сам останусь неключим (1 Кор. 9, 27).
Прошу вас и молю, святители Божии, непрестанно о мне молитесь Христу Богу, да сподобит Он меня причаститься благодати архиерейства не в суд или во осуждение, да возгревает сия Божественная благодать углие огненное в совести моей, попаляя терние всех моих прегрешений в прочее время жизни моей, и да не низведен буду по грехам моим на место мучения, когда окончу поприще сей временной жизни земной".
Епископ Верейский Иларион, викарий Московской епархии. Москва (1920 год?)
Деяния Юбилейного архиерейского собора pусской православной церкви
www.solovki.ca/new_saints_12/
Соловецкие святые, сведения о которых утеряны. Елиссей Сумский, Соловецкий.
www.solovki.ca/saints_11/
Деяния Юбилейного архиерейского собора pусской православной церкви
Список всех соловецких новомучеников и исповедников ХХ века
Соловецкие Святые
Соловецкие новомученики:
• Александр Крылов
• Александр Сахаров
• Александр Орлов
• Александр (Щукин)
• Алексий (Буй)
• Алексий Воробьев
• Амвросий (Либин)
• Амфилохий (Скворцов)
• Анатолий (Грисюк)
• Антоний (Панкеев)
• Аркадий (Остальский)
• Арсений Троицкий
• Василий Измайлов
• Василий (Зеленцов)
• Василий (Козырев)
• Василий Надеждин
• Владимир Введенский
• Владимир (Лозина-Лозинский)
• Владимир Медведюк
• Владимир Преображенский
• Дамаскин (Цедрик)
• Герман (Ряшенцев)
• Дамиан (Воскресенский)
• Евгений (Зернов)
• Захария (Лобов)
• Игнатий (Садковский)
• Иларион (Троицкий)
• Илия Бенеманский
• Иоанн Скадовский
• Иоанн Стеблин-Каменский
• Иосаф (Жевахов)
• Иувеналий (Масловский)
• Константин Богословский
• Максим (Жижиленко)
• Максимилиан (Марченко)
• Михаил Викторов
• Никандр Гривский
• Николай Восторгов
• Никодим (Кононов)
• Никодим (Кротков)
• Николай Красовский
• Николай Лебедев
• Николай (Правдолюбов)
• Николай Симо
• Онисим (Пылаев)
• Пахомий (Кедров)
• Петр (Зверев)
• Петр Крестов
• Прокопий (Титов)
• Серафим (Самойлович)
•
Соловецкие cвященноисповедники:
• Амвросий (Полянский)
• Афанасий (Сахаров)
• Виктор (Островидов)
• Николай (Лебедев)
• Петр Чельцов
• Роман (Медведь)
• Сергий (Голощапов)
• Сергий (Правдолюбов)
•
Соловецкие преподобномученики:
• Александр (Уродов)
• Вениамин (Кононов)
• Галактион (Урбанович-Новиков)
• Елевферий (Печенников)
• Елисавета, великая княгиня
• Иннокентий (Беда)
• Никифор (Кучин)
• Николай Загоровский (†1943)
• Никон (Георгий Беляев) (†1937)
• Серафим (Тьевар) (†1931)
•
Соловецкие преподобноисповедники:
• Агапит (Таубе)
• Александр (Уродов)
• Никон (Николай Беляев) Оптинский (†1931)
• Рафаил (Шейченко)
•
Соловецкие мученики:
• Анна Лыкошина
• Вера Самсонова
• Владимир Правдолюбов
• Иоанн Попов
• Стефан Наливайко
• Петр Троицкий
•