?>
"Возвратиться может любой ад."
( Варлам Шаламов )
Коммунистическая, Большевистская, улица Ленина, 25 Октября — эти улицы старинного города Перми идут подряд. Друг за другом — и наконец выводят тебя к так называемому тюремному скверу. В народе его еще называют сквером Декабристов. А там — памятник сотрудникам уголовно-исполнительной системы, погибшим в военное и мирное время.
Страницы: Город, который себе ничего не простил | Лагерь | Дочь. Внук | Знаем и помним | Стыдно!
— А кем они могли быть в военное время? Солдатами, офицерами? — размышляю я.
— Да смершевцы они были. Что? Не знаете? И чего спрашивать? Чего тут смотреть? — буркнул прохожий.
Итак, в Перми, через которую прошли сотни тысяч заключенных и сотни тысяч оказались погребенными во рвах и болотах, памятника жертвам репрессий в центре города нет. Говорят, есть какой-то памятник на одном из кладбищ. Поди найди его.
С этим обстоятельством никак не может смириться Рудольф Веденеев. Скульптор, художник, общественный деятель. Что такое тюрьма, знает на собственном опыте, но хлопочет он не о своей судьбе.
Специалисты считают, что именно скульптурные композиции Рудольфа, посвященные памяти жертв репрессий, близки прозе Варлама Шаламова. Некоторые говорят, что это скульптурный эквивалент шаламовской прозы. Никакой попытки эстетизации ужасного. Правда как она есть.
Так вот: Рудольфу Веденееву стыдно за то, что до сих пор в Пермском крае нет памятника Мандельштаму (он с женой в Чердыне отбывал ссылку). Стыдно, что нет памятника Пастернаку, обессмертившему Пермь, Всеволодо-Вильду и Березняки. Здесь, в Березняках, он работал на содовом заводе в 16-м году. Через тринадцать лет на строительство химкомбината приедет Шаламов. От содового завода до химкомбината — пара сотен метров. Вот эти скрещения судеб, путей-дорог Рудольф случайными не считает. В них он видит стяжение важных исторических смыслов, без понимания которых у нас нет возможности понять, в какой стране мы жили.
В феврале 2002 года Юго-Камская дума утвердила проект композиции жертвам террора и репрессий. Департамент культуры области трижды обращался в «ЛУКойл». Именно по этой территории тянет свой нефтепровод «ЛУКойл». А вот и ответ: «Считаем нецелесообразным».
Один пермский чиновник объяснение дал:
— Бизнес боится проявлять инициативу, которая может носить политический характер, особенно если это связано с трагическим прошлым…
— Это потому что наш президент — кагэбэшник?
Поделиться в социальных сетях
— Да, — не уклонился от ответа чиновник.
О драматической одиссее работ Рудольфа, да и о нем самом надо писать отдельно.
…В канун открытия мемориала едем мы с Рудольфом на окраину Перми. К Тараканьим горкам. Минуем заросший пустырь и поднимаемся на гору. На ней деревянный крест. И надпись: «Памяти жертв гражданской войны, расстрелянных в ночь с 12 на 13 июня 1918 года, великого князя Михаила Романова и его секретаря Брайана Джонсона». Пермскую землю считают началом и концом династии Романовых. Именно здесь погиб ныробский узник — дядя первого царя Михаила, а в 18-м году — последний Михаил из династии Романовых был расстрелян. Воровски. Темной ночью. На пустыре. Раненый Михаил бросился помочь своему секретарю, получившему смертельное ранение, но тут же был настигнут пулей.
Мы поднимаемся в деревню.
— Обрати внимание, — говорит Рудольф, — как власть декорировала свою лживость. Рядом с улицей Буденного непременно будет улица Репина, Сурикова.
В следующем году исполняется 90 лет со дня гибели Михаила Романова и Брайана Джонсона. Рудольф давно задумал памятник этому трагическому событию. Запросил данные о секретаре великого князя. Хочет узнать, есть ли у него потомки.
Спускаемся с горок. Крест стоит хоть и на горе, но у дороги. Люди приходят. Внизу бьют родничковые ключи. Здесь начинаешь понимать, какая горькая судьба выпала Прикамью — сделаться землей страданий и горя. Кладбищем надежд.
«Пермские дремучие леса», — так говорит царевич Федор своему отцу Борису Годунову о границах московской земли в пушкинской трагедии.
Именно здесь, на этих Тараканьих горках, физически ощущаешь то, что Шаламов называл первой ступенью небытия, когда «жизни стало не до шуток, когда шкура ближе всех — своя». Одиночество скорбного и жестокого пути.
А завтра — завтра настанет его, Рудольфа, день. Он автор Красновишерского мемориала.
* * *
— Нигде я не встречал такого понимания, как у красновишерских властей.
На самом деле 21 июля состоялось открытие не мемориальной доски, а мемориала в самом точном значении этого слова. Доска, установленная на постаменте, производит впечатление памятника.
Выбрано властями лучшее место в городе.
Валентина Петровна, эколог: «Я верю, что во всем этом есть Божий промысел. Кто только не претендовал на это лакомое место. То рынок, то развлекательный центр. И все срывалось. Место ожидало своего пророка».
Инициатива проведения шаламовского года принадлежит общественности города. Потомки репрессированных обратились с идеей года в Земское собрание. Глава муниципального образования Николай Новиков не просто поддержал идею, а загорелся ею. Привлекли бизнес. «ЛУКойл» вложил деньги.
Итак, проект осуществлен тремя силами — общественностью, властью и бизнесом.
— При решающей роли общественности, — подчеркивает Николай Новиков. Хороший симптом.
— Сегодняшнее событие — не районного масштаба. Это историческое событие для России. Осознание того, что с нами произошло, — процесс трудный, но вне этого процесса нет ни истории, ни будущего, — сказала уполномоченный по правам человека Пермского края Татьяна Марголина.
А теперь — внимание! Запомните все.
Красновишерск — единственный город в России, который определил свое отношение к трагическим страницам нашей истории. Он обозначил свою принадлежность к этим страницам (а значит, и свою ответственность за них) тем, что каждому, кто пересечет границу города, станет ясно:
«Здесь с 1928 по 1934 гг. находился концлагерь «Вишералаг». Тысячи невинно осужденных — жертвы сталинских репрессий — строили ЦБК и заготовляли лес. Узником этого лагеря был и великий русский писатель Варлам Шаламов, автор антиромана «Вишера» и «Колымских рассказов». Документы нашего прошлого уничтожены, караульные вышки спилены. Бараки сровнены с землей. Были ли мы? Отвечаю: были. Со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа». В.Т. Шаламов.
Огромный стенд с этими словами — как гражданский щит города.
Поделиться в социальных сетях
* * *
Итак, писатель Шаламов открывает въезд в город. Неслучайно! Взаимоотношения красновишерцев с искусством Варлама Шаламова проявляют великий феномен, в который сам писатель уже не верил после отрицательного опыта лагерей. Художник становится не только свидетелем событий, происходящих на земле, но и их толкователем. Более того — судьей.
Борис Пастернак считал, что в искусстве должно произойти нечто, что превращает художественное высказывание в последнее слово по данному вопросу.
Таким последним словом для красновишерцев стал Шаламов.
Послесловие
И все-таки… и все-таки… Мемориал Шаламову как щит при въезде в город с жестким текстом: был концлагерь. А не лукавое «исправительно-трудовое учреждение».
И вдруг Эдуард Берзин — почетный гражданин Красновишерска. Случилось это лет тридцать тому назад. Никто не помнит, когда свершился этот акт. Портрет Берзина открывает стенд почетных граждан. Есть там и Сигаль Иосиф Абрамович, который выступал на открытии мемориала. Ему было восемь месяцев, когда он попал на Вишеру.
— Вот интересно, — размышляю я вслух, — возможно ли, чтобы начальник Аушвица или Дахау сделался почетным гражданином?
Слышу в ответ:
— Берзин никогда не был начальником лагеря. Он был начальником строительcтва комбината.
Готов и текст из Шаламова: «Начальник лагеря начал свою речь, но это был вовсе не Берзин, а Лимберг».
Вот так-то. Потом вам скажут, что Берзин звал Шаламова с собой на Колыму. «Только с конвоем», — ответил Шаламов.
Вишерцы знают, что Шаламов хотел написать книгу о Берзине. Нет, здесь нет почитателей Берзина.
— Скажем так, — говорят мне. — Отношение Шаламова к Берзину было противоречивым. Как и наше.
Ну да! Это ведь был «романтический» период ГУЛАГа. С хорошей пайкой хлеба и даже с возможностью посетить лагерный ресторан, если ударно потрудился. «Романтический период» со штабелями мертвецов и замученных на лесозаготовках. С бурлаками на Вишере как оптимальной формой труда.
Есть еще одна ипостась размышлений, с которой я столкнулась в первый день в музее: Берзин — палач и жертва. Шестеренка в чудовищной машине. Распространенный тип суждений. Недавно известный кинорежиссер, давая оценку фильму «Холодное лето 53-го года», так и сказал: достоинство фильма в том, что режиссер не озабочен поисками виноватых. Никто не виноват. Эдакий социальный фатализм.
Но даже такие разговоры, если они имеют место на Вишере, отличаются тем, что размышляющий не ставит в конце точку. Он допускает возможность другого суждения и готов его обсудить. Как говорит в таких случаях мудрейшая Нина Дюкова, есть над чем работать.
Рудольф: «Особенность сегодняшнего периода — неспособность к различению добра и зла. Опасная тенденция». Ему предложили однажды открыть мемориальную доску жертвам репрессий на проспекте Дзержинского. Скульптор взорвался. «Ну а что тут такого особенного? Это наша история», — услышал в ответ.
Спасибо учителю истории Игорю Яковлеву.
— Есть вопросы в истории, которые, будучи не проясненными, вызывают внутреннее смятение. Берзин — основатель города, в котором я живу. Цену этому деятелю мы знаем. Как историк скажу: у нас не было своего Нюрнберга. Мы не проанализировали свою историю. Самые страшные страницы не вынесли на суд. Это очень важная историческая процедура. Потому и сумятица в наших головах. Она всюду: в поведении, политике государства, в преподавании. Вот я рассказываю об индустриализации. Действительно, невиданные в мире темпы. Но… Ставить точку нельзя. Следует продолжить: какова цена.
Один из умнейших людей, с которым Шаламов встретился на Колыме, был талантливый физик Георгий Демидов. Он писал позднее писателю: «…истина вечна, ложь, даже организованная в грандиозном масштабе, имеет свой исторический предел». Или наша ложь так велика, что предел невидим, или что-то с нами произошло.
Поделиться в социальных сетях
Варлам Тихонович слабо верил или не верил совсем, что догадка Толстого о любви как смысле бытия применима к миру, который есть ад.
Но поэтический ритм, но логика искусства выдавали потаенную веру в то, что любовь возможна. Любовь как Божье слово.
Когда догадкою Толстого
Весь мир еще не одарен,
Когда любовь как Божье слово
Зашелестит со всех сторон…
Так вот: тотальное противостояние добра и зла как происходило при Шаламове, так продолжается и поныне. Меняются формы их существования. Не так просто распознать зло, которое принимает разные личины.
«Но все мы живы только потому, что нас породила любовь тех, кто здесь страдал. И помнил», — это Юрий Асланьян, дитя микрорайона «Лагерь».
Мощная кода о любви как Божьем слове завершала день, который переходил в белую северную ночь. Было в этой ночи, как сказал бы Борис Пастернак, что-то тонкое и могущественное.
Оно свидетельствовало не только о шири и открытости уральского пространства, но и о человеческой мощи тех, кто здесь погиб, и тех, кто уходил из этих краев и возвращался.
Рожал и учил детей на Вишере. Научился великой науке — не предавать забвению отцов и братьев.
На мучительный и бесстрашный вопрос Варлама Шаламова: были мы или нет? — на Вишере неизменно отвечают: да! Были.
Были и есть. Всегда. Навечно.
Страницы: Город, который себе ничего не простил | Лагерь | Дочь. Внук | Знаем и помним | Стыдно!
Поделиться в социальных сетях