Василий И. Немирович-Данченко: Соловки. Богомольцы. 1874

Наибольшую известность среди книг Василия Немировича-Данченко получили "Соловки" - крайне приукрашенное и идеализированное изображение "религиозно-технократического" уклада Соловецкого монастыря. Именно с легкой руки Василия Немировича-Данченко родился миф о невероятных садоводческих талантах соловецких монахов, якобы выращивавших в приарктических Соловках киви, ананасы, бананы и тому подобную тропическую растительность.

XVIII. Отец Авраам

Я забрел в Благовещенский собор рано утром. Меня там почти оглушил шум многих голосов, раздававшихся отовсюду. Двадцать три иеромонаха одновременно служили молебны. Стоя близ служивших, нельзя было различить отдельных слов. Это был какой-то хаос выкрикиваний, звуков, пения. Поминутно являлись новые богомольцы, и семи-восьми человекам зараз, отбирая у них поминания, священник торопливо служил молебны. Деньги за молебны запрещено давать в руки иеромонахам. Сначала покупается билет на молебен (простой — 35 к., с водосвятием — 1 р. 50 к.); с ним богомолец является в собор, предъявляет его священнику, который уже затем начинает службу...

— Сколько вы таким образом отслужите молебнов в одно утро?

— Все вместе — пятьсот случается. Бывало, и по шестисот удавалось. Все зависит от того, сколько богомольцев!

Как Соловки на севере были исстари прибежищем для замученного крепостного мужика, так и Святые горы на юге скрывали всех, гонимых Униею, а порою и донцев, преследуемых царскими приставами.
Немирович-Данченко В.И.
Святые горы. 1886.

Говоривший со мною был приземистый, коренастый монах, только что снявший ризу. На крупном четырехугольном лице его бойко и умно смотрели несколько вкось прорезанные глаза; густые седые волосы обрамляли львиною гривою лоб. На скуластом лице отражалось выражение крайнего самодовольства. Еще бы! Приходилось отдохнуть после сорока молебнов.

— Вы не из Архангельска ли? — спросил он у меня. — Знаете Ф. и Д.? — Он назвал знакомых.

— Как же, хорошо знаю!

— Ну, так пойдем ко мне чай пить. Побеседуем, давно я не бывал в Архангельске!

Я с удовольствием принял его приглашение. До тех пор мне не удавалось видеть внутреннюю обстановку. Пройдя двумя дворами, обставленными высокими зданиями келий, я воспользовался случаем порасспросить его о хозяйстве монастыря, и перечислил при этом только что виденные мною мастерские.

— Ну, а чугунно-литейный завод видели? И восковой, и смолокурню не осматривали?.. Все у нас есть. Главное, Господь невидимо покровительствует. Чудодейственная сила во всем, куда ни посмотри! — и монах с гордостью оглянулся кругом...

Мы вошли в келью.

Бедная, выбеленная комната. Прямо между двумя окнами аналой. Два табурета, стол, комод и кровать. Кстати вспомнил я, как соблюдают обеты бедности иеромонахи других монастырей; сравнение было не в пользу последних...

— Что, у вас все так живут?

— Нет, — самодовольно ответил старик. — У меня попросторней, да и посветлее. А впрочем, житие пустынное, настоящее монашеское житие. Разве мы немецкие пастори или польскиексендзы, чтобы роскошничать?.. Пастор и польский ксендз, а по-нашему поп... так и я поп, а между нами разница, потому мы, православные, не от мира сего!

Отец Авраам бесцеремонно снял рясу, шаровары и сапоги и очутился в рубахе и нижнем белье. В один миг монах преобразился в вологодского крестьянина. Так он и присел к столу.

Засели мы за чай. Пошла беседа. Я спросил о библиотеке монастыря.

— Книгохранилище наше теперь опустело. Все рукописи старинные в Казанский университет отправили!

— Зачем вы их отдали?

— Как зачем? Да ведь у нас они что камни лежали. Кому их разбирать? И члены-то собора нашего, и мы все — мужики. Крестьянское царство тут. Наше дело работать в поте лица своего... Шестьсот манускриптов послали, старинные все рукописи. Теперь же там хоть что-нибудь извлекут: вот, читаю кое-что, вижу — из наших рукописей есть... А здесь разбираться с ними — не до того нам. И некому, говорю тебе, некому!

— Ну, а ваша библиотека пополняется?

— Мало... Читать некому. Все же есть кое-что... Недавно я вопросом о соединении церквей занялся. Много источников нашел. Интересно было после работы почитать!

И отец Авраам принялся излагать настоящее положение этого вопроса.

— Давно вы в монастыре?

— Сорок лет. Я из мужиков ведь. Из самых из крепостных... Как-то помещик честно отпустил меня помолиться в Соловки. Я как попал сюда — и выходить не захотел. Потом бежал, скрывался, ну, а теперь кое-что могу понимать!

Из разговора оказалось, что отец Авраам вологжанин. На родине у него и теперь сестры, которым он помогает.

Беседа его обнаружила большую начитанность и знание. Ум проглядывал в каждом выражении, в каждом приводимом им аргументе. Это — находчивый и бойкий диалектик. Ко всему этому неизбежно примешивалось чувство некоторого самодовольства. Вполне, впрочем, законное чувство: "Подивись-ка ты, ученый, как тебя со всем твоим университетским образованием простой мужик загоняет". Он с особенным удовольствием, при случае, ссылался на свое происхождение, высказываясь, что достаточно пустить в монастырь пять дворян, чтобы вся производительность, все благосостояние обители рушились: "У нас стол грубый, одежда грубая... Те начнут у себя заводить свои порядки, дурной пример — соблазн... Оттого мы неохотно принимаем в нашу среду чиновников".

— А что, скажем, одолевает скука? Хочется в мир, отец Авраам?

— Отчего?.. Никогда не томит. Не зовет туда. Ну, впрочем, два месяца было. Доселе не забыл. Я уж лет пятнадцать состоял. Летом как-то раз стою у пристани и приехали к нам богомолки да богомольцы. Кто-то из них и запой песню. Так я и дрогнул. Точно с той песней что у меня в сердце оборвалося... Даже похолодел весь... Едва-едва в келью добрался. Как пласт на пол упал, да до вечера и пролежал так... На другой день еще хуже... Все песни в голове... Хожу по лесу, начну псалом — а кончу песней. Бью поклоны в соборе, а в глазах не иконы — поле зеленое, село родимое... Сад барский, да река синяя внизу излучиной тянется... а по-за рекой степь, наша степь, и по ней низко-низко туман виснет, не колышется, только вширь ползет, расстилается. Слезы, бывало, по лицу так и катятся. До того доходило, что бежать из монастыря думал... Да, слава Господу, опамятовался. Пошел к архимандриту и в самую тяжкую работу попросился. Месяца полтора прошло так, что вечером, как придешь домой в келью, так, не доходя кровати, в углу свернешься, шапку под голову, и до утра — словно мертвый... Отошел тогда... Больше не бывало. Известно, Господь испытывал!

— А бывали такие, что не выдерживали испытаний?

— Бывали, как не бывать! Малодушие это, ну, дьявол и пользуется: шепчет в уши и перед глазами живописует. Не соблюдешь себя и сгинешь, как червь. Один в монастыре у нас на что пустился, чтобы рясу сбросить: донес следователю, что-де он убийство совершил. Ну, его в острог в Архангельске, стали справки собирать — никакого такого убийства и не бывало. Ну, его из монастыря и выключили. Что же бы ты думал — с вина человек через год сгорел...

— Кстати, правда ли, что рассказывал архимандрит Александр о своей поездке на английские корабли во время осады монастыря?

— Должно быть, у Максимова читали? Просто англичане потребовали сдачи монастыря — им и отказали. У нас одному монаху в виду неприятеля пришлось за порохом в Архангельск отплыть!

— И удалось?

— Еще бы. Крест за это получил. Ему дали лодку и отпустили. В три дня он в город попал. И погоня была. Ко дну пустили бы, если бы поймали. Он и причастился перед поездкой. Ведь на смерть шел. Впрочем, монастырь-то защищался не для сбережения своих сокровищ. У нас одни стены оставались. Все драгоценности, деньги, документы, даже ризы с образов были отправлены в Сийский монастырь на хранение. А англичане сильно добирались до нас. Стреляли. Бомбы внутри зданий разрывались. Ну, и Господь показал свое чудо: не токмо человека не убило и не ранило — ни одной чайки, ни одного яйца птичьего не тронуло. Чайки же и задали англичанам. Как те стали палить — они и поднялись. Тысячами налетели на неприятеля, да сверху-то корабли их и самих англичан опакостили... Умная птица!

— Ну, а мужество духа, бодрость действительно были обнаружены монахами, как писал Александр?

— И этому не вполне верь. Перетрусили некоторые до страсти, упали на землю и выли. Да и как не спужаться — мы народ мирный, наше дело молитва да труд, а не сражение. Такого страха и не увидишь нигде. Да вот спроси у отца Пимена — он был в то время!

Я обратился к только что вошедшему отцу Пимену. Это был высокий, худой монах с длинною седою бородою, сгорбленный, едва передвигавший ноги. Он подтвердил, что действительно монахи очень тогда "испужались".

— Вот такое у них мужество было. Человек пятьдесят порешительнее было!

— Что же потом-то, когда из Архангельска возвратились с порохом?..

— К тому времени англичане уж домой убрались. А перетрусили некоторые до страсти! Да и как не спужаться: бомба, она не пожалеет, у ней все виноваты...

Разговаривая с монахами, я не раз убеждался, как фанатически привязаны они к своей обители. Простые послушники с озлоблением отзываются о каждой попытке местной администрации вмешаться в их дела. Монахи, когда им предлагали отсюда ехать настоятелями в другие монастыри, заболевали от отчаяния и умирали.

"В других обителях, правда, богато живут, рясы шелковые носят, да у нас все лучше. У нас настоящее пустынножительство..."

Обитель для них отечество. Она заменяет им все — семью, родину.

"У вас, в Расее", — говорят монахи. — "Завтра назад, в Расею едете?" — "Ну, как у вас, в Расее, народ живет?" — "То в Расее, а то у нас!.."

(Немирович-Данченко В.И. Соловки: Воспоминания и рассказы из поездки с богомольцами / СПб., 1884. - 266 с.)

|