Книга 10. Документы Соловецкого концлагеря

Глава 2. Письма заключенных из соловецких лагерных пунктов

Письма Романа Медведя из Кеми, Попова острова и из других лагерных пунктов и отделений СЛОНа

"Не взыщите на содержание писем, если оно кажется вам скудным, от скудного и убогого чего же ожидать."
( Роман (Медведь) Соловки, 1933 )

Роман Иванович Медведь (01.10.1874 - 08.09.1937), протоиерей и тайный иеромонах с именем Иосиф. Был прекрасно образован, говорил глубокие, запоминающиеся проповеди. Кандидат богословия. Провел в Кеми и на других лагерных пунктах Соловецкого лагеря особого назначения несколько лет.

 

 

 

орден тайных монахов
Репрессированный по т.н. делу «Ордена тайных монахов» протоиерей Роман (Медведь) 01.09.1937 года. Портрет сделан Евгенией Борютиной-Рождественской за несколько дней до смерти.

Кемь. Соловецкий лагерь. 1-е отделение (12.06.1931
Здесь я с 9 июня. Долго ли здесь буду, не знаю [...]. Погода здесь хорошая, воздух вроде севастопольского, только значительно холоднее. [...] Сожители мои хорошие, но не хватает тишины и уединения. А при моей старости и болезнях они мне крайне нужны. Как старик да и по настроению, живу старым, прежним. [...]

Карелия. Почтовое отделение Попов остров (03.06.1931)
[...] В больнице я около двух недель и отдыхаю и телом, и душой. Должно быть, меня скоро выпишут и направят, по всей вероятности, в Соловки, а может быть, и нет. Предвидеть это трудно. Сидя под арестом в 21-м году в Кисельном, я чувствовал себя очень хорошо, потому что был много здоровей; было немного людей в моей камере, при относительной тишине можно было находить время, чтобы оставаться с самим собой наедине. Здесь, в больнице, хотя и много народу, но я стал чувствовать себя наподобие этого кисельного времени. Я почти все время пребываю в молчании, и это много помогает и здоровью, и настроению. [...]

03.07.1931
[...] после выписки из лазарета 9 июля я более недели прохворал кровавым поносом. Лечился, главным образом, голодом, очень отощал, в моих запасах не оставалось ни жиринки, и купить было негде [...]. При переходе в роту из лазарета меня обокрали: вытащили из кармана бумажник с деньгами и квитанции на остальные деньги, крестик, сорвавшийся незакрепленный ключ от чемодана и еще кое-что. Денежные затруднения продолжались недолго. С моего личного счета мне дали определенную часть денег и без квитанции, а вместо утерянных хлопочу новые. Теперь я в другой роте, где нет воровства. И соседями, и помещением я вполне удовлетворен. Клопов почти вывели, но сплю плохо и очень недостаточно, потому что состою ночным сторожем каждую ночь с 12 часов ночи до 8 часов утра. Сначала это было очень трудно, теперь привыкаю. Получил выходную ночь и еще обещают облегчение. Стороживство при моих старости и болезни занятие самое подходящее. [...] Лето у нас хорошее, но ночи бывают холодные, и моей одежки мне только впору теперь [...]. Я получил кое-что из казенного обмундирования, но сдаю обратно, главным образом, что боюсь при своей старческой рассеянности растерять его, и за это — карцер. Ты спрашиваешь о порядке моей жизни. Завтрак у нас — каша и чай от 6 до 8 утра. Обед с 12 до 3—4. Вечером с 7 до 8 поверка, потом вечерний чай. Питание при здоровье было бы, пожалуй, достаточно, а при болезни очень недостаточно, хлеб только черный, на обед только одно блюдо — щи, часто и копченая рыба, даже почти ежедневно [...].

Поделиться в социальных сетях

дата не известна
[...] иной, подходящей для моих сил, работы не найти, еще более потому, что с 1 августа за каждые шесть лет работы срок заключения заключенным моей категории сокращается на полтора года [...]. Хочу и надеюсь еще пожить, но мои болезни и старость постоянно об очень возможной смерти напоминают и здесь. О смерти заключенных учреждение родных вообще не извещает, а оставшиеся от умерших вещи хранятся шесть месяцев, по истечении срока хранения поступают в продажу. В случае моей смерти пришли заявление в управление по месту смерти о твоих правах на наследство оставшихся вещей и проси об отправке их по твоему адресу наложенным платежом [...]. Не огорчайся, что пишу о возможности моей близкой смерти, благоразумие требует подготовиться и к худшему концу, хотя я и верю, что доживу и до воли. [...]

02.10.1931
[...] я чувствую себя довольно хорошо, много лучше, чем ранее. Картина здешней жизни для меня стала ясной, и мои нервы менее боятся неожиданностей, которые я теперь переношу, потому что они действуют на меня, как удары, постоянно напоминающие, что со мной и вообще могут быть удары с параличом и прочее. По трудоспособности меня определили ко второй категории с отдельными работами, то есть почти инвалидное состояние, и на тяжелые работы меня не отправят [...].

02.02.1932
Я переменил место работы, перешел в Кустпром, раскрашиваю деревянные куклы; легче здесь, и нет вечерних занятий, но трудно просидеть 8 часов. К концу работы после болезни усилились головокружения и начались сердечные припадки; но надеюсь скоро оправиться [...]. Спрашиваешь о внешней стороне моей жизни. Сплю на общих сплошных деревянных нарах, подстилаю войлок и плед, одеваюсь теплым ватным одеялом и часто еще и полушубком, стриженая голова постоянно в шерстяной шапочке (надо бы и вязаную бумажную), иногда еще и в шлеме. Сил мало, на чтение и тому подобное времени почти нет, иначе приходится мало спать, а это плачевно отражается на моих силах [...]. Мало отдыха, все делаю сверх моих сил. В тишине приходится быть очень редко, об одиночестве приходится мечтать, все на людях, а душевно очень одиноко. Временно помещался в общем бараке, очень там устал от шума и забот, чтобы не потерялись вещи. Моей каракулевой шапки нет уже, но новой и никакой не шлите, здесь все становится предметом зависти и очень часто исчезает [...].

Моя новая работа — мне по силам, но угнетает норма, мне она не по силам, хотя я работаю почти не отрываясь. Школа здесь для нас, и не скажу, что легкая. [...] Нередко побаиваюсь, что я плохо прохожу свою новую школу, потому что не всегда тишина и радость наполняют душу, а нередко — шум и суета, спешка и уныние закрадываются в сердце, заполняют его, и нескоро дождешься изгнания их или ухода их. Но когда нет их, хорошо. Ведь Бога нигде, никто и никакими условиями не может отнять от меня. [...].

Роман Иванович Медведь Третий раз уже сажусь за письмо, начиная с 30 ноября, но не посылал обоих писем, недоволен ими. Один раз в месяц — сколько за это время наберется всего, что бы можно сказать и что следовало написать! А времени и сил не хватает... Роман (Медведь), 18.12.1931

дата не известна
Я вполне понимаю твое желание знать подробности о моей внешней жизни, кое-что сообщаю: с 8 января до 26 февраля я был раскрасчиком кукол, а с 26 февраля я счетовод-табельщик. Новое место пока очень трудное, и посему я запаздываю со своим очередным письмом. Спим мы здесь на сплошных нарах, подстилаем на них кто что может: у кого матрас, у кого полушубок, у меня войлок и сложенный в четыре раза старый черный плед. Одевался зимою теплым одеялом и полушубком. Белье нательное ношу казенное и переменяю его в бане каждую неделю почти, за редким исключением. От постельного белья пока еще не отказался, но возможно, что придется пока обходиться без него, как и большинство из нас. В последние дни и вся наша одежда вольная сдается и мы все облекаемся в казенное платье. Для меня это огорчение, потому что я очень зябок и мое платье гораздо теплее казенного [...]

26.04.1932
Пишу письмо дополнительное: разрешено мне за работу, времени чуточку больше. Сдаю свою должность ввиду предстоящего переезда на другое место, где, по-видимому, придется служить в подобной же должности [...]. Когда у меня улучится свободный часок, когда нет хронического недосыпа, когда не болит голова, я чувствую себя великолепно. Вы все знаете, почему. Стою на Твердом Камне и не боюсь никаких волн. Это настроение бывает нередко, если ничто не смущает совесть, о чем я постоянно забочусь. Я имею дерзновение и всех вас и чувствую, и ощущаю, тогда ничто — и время, и расстояние; в немощи своей и болезнях ощущаю силу — ясно, что не свою. Для меня ничто и заключение, и узы, мне ничего не надо, у меня все есть, я всем обладаю, я радостен и счастлив, и всех встречаю с радостью и приветствием, а в жизни нашей это очень важно, потому что мы все здесь угнетенные и подавленные и своим несчастьем, и горем своих соседей, так все ищут ободрения, ласковой улыбки, бодрости духа. С переменой места, конечно, надо будет привыкать к новым людям, к новой обстановке, но если это нужно, то что против этого, хотя бы и внутренне, протестовать. Источник всякой жизни ведь всегда с нами и около нас, значит, и нечего страшиться и беспокоиться. Он с нами и в здоровье, и в болезни, и в жизни, и в смерти. Важно при всех условиях сохранять ясность сознания. [...]

21.06.1932
1 июня мне под расписку объявлено, что постановлением ВЦИК от 19.3.32 г. срок моего заключения сокращен на 1/3, а посему его конец теперь — 16.10.37 г.; кроме того, за работу пока имею уменьшение на 29 дней, то есть срок еще сократился. Что-то Господь пошлет еще по твоему ходатайству? [...]

08.09.1932
Через десять дней уже будет месяц, как я на новой, еще более сложной службе, но еще доселе я ее не охватил как следует, и, конечно, это меня тяготит. Мой канцелярский опыт все увеличивается, многое я делаю гораздо скорее, чем это было в начале моей канцелярской карьеры, но все же я канцелярист еще неважный, а посему и много работаю, а результаты слабые; мешают болезни, кроме неопытности и непривычки [...]. А так я стараюсь проходить свою школу с терпением, если она мне дана, то, очевидно, для моей пользы, для большего моего смирения, для укреплении в терпении, как новое поприще для самоотвержения, для обретения опытности и многого другого, что мне и неизвестно. Живу и не ропщу [...] я никак не могу отделаться от сознания, что по человечеству и гражданству я страдаю совершенно безвинно, потому что принадлежу к типу тех верующих, которые проявляли и проявляют по отношению к нашей современной власти максимум благожелания, за это достойны не наказания, но самого энергичного поощрения. Уже целый год я собираюсь написать ходатайство о пересмотре моего дела, многократно его начинал, но доселе для этого серьезного дела у меня не хватало времени. Когда позволят силы, буду урывать у ночей, чтобы это дело все-таки сделать [...]

Эпизоды жизни в Соловецком лагере особого назначения

В 1932 году дочь получила разрешение увидеть отца, так как Анна Николаевна такого разрешения не могла получить. Еще в 1929 году, за два года до последнего ареста, о. Роман благословил матушку развестись с ним и взять девичью фамилию — Невзорова, чтобы она смогла устроиться на работу в случае его ареста и не попала под статью «член семьи врага народа». Анна Николаевна устроилась медсестрой в Боткинскую больницу. Это их спасло и дало возможность дочери поступить в мединститут. И вот, получив разрешение, 15-летняя Ирина, сопровождаемая матушкой, отправилась к отцу-исповеднику. Отец Роман отбывал срок в системе Беломорканала, работая сторожем, потом счетоводом. В ноябре 1932 года они достигли Попова острова, где в то время находился о. Роман. Условия жизни были жуткими, спали на голых нарах без матрасов. Священник под арестантскую одежду для тепла подкладывал две подушки — спереди и сзади. Анна Николаевна и Ирина пробыли там три дня, больше оставаться не разрешили. Возвращаясь, видели ужасы, потрясшие их воображение; до сих пор перед глазами Ирины Романовны осталась незабываемая картина: часовые везут по льду большие сани, на которых штабелем сложены замороженные трупы заключенных.

16.12.1932
[...] Школа моя, слава Богу — прохожу ее по-прежнему... Кругом мрачно, но на душе у меня светло. Кругом шумно, а в сердце у меня тихо, ибо, где бы ни был я, в каких бы обстоятельствах ни находился, со мной мой Единственный Сладчайший Христос [...]

дата не известна
В связи с моим инвалидством в недалеком будущем возможна перемена в моей судьбе и даже довольно скорая. Кажется, на этот раз я не ошибусь, хотя в прошлом ошибался неоднократно. По старости и немощам, конечно, боюсь переездов и перемены мест и особенно этапов [...]. Закончил я свое последнее письмо замечанием, что мало людей, ищущих истины, мало могущих ее принять и еще менее по истине и живущих. К сожалению, это приходится относить и ко многим священникам, которых здесь достаточно и с которыми у меня не создалось близости. [...] Относительно возможных перемен в моей участи, Ирочка, мне думается, уместно хлопотать и от вас; я принял во внимание и то, что говорила мама по этому вопросу. Говоря по-человечески, хотелось бы как инвалиду, по возрасту приходящему в большую немощь, доживать свой век на чьем-либо иждивении [...] По-прежнему я все в работе сверх сил; по сравнению с тем временем, когда ты была здесь, работы вдвое, а то и втрое больше. [...]

дата не известна
[...] уже третье, последнее в этом месяце письмо пишу, пользуясь до конца разрешением на дополнительные письма за ударничество. Дни у нас стали больше, солнышко светит чаще, зима борется с летом, ночью небо глубокое, темное, звезды светят ярко, точно в бархатной оправе, тихо и морозно [...]. Понедельник чистый [...], он даже и здесь чувствуется [...]. Иногда забываешь о своей инвалидности, а иногда особенно ее ощущаешь и видишь, что, по существу дела, ты уже не работник, а старик беспомощный, наподобие ребенка, нуждающегося в уходе [...]. Но, в общем, духовно бодр. Пробегаю прошедшие годы, особенно начало 31 года, то есть время ареста и следствия. Много дум по этому поводу и дум грустных. Ведь уже третий год пошел. За время ареста и следствия я особенно плохо себя чувствовал [...]

Поделиться в социальных сетях

15.03.1933
Последние дни от нас уезжают на свободу инвалиды, все едут свободно, по отдельным литерам в места, которые они сами себе избирают. Меня пока это не коснулось, а коснется ли и скоро ли, наверняка сказать не могу, живем (в этом отношении) слухами и предположениями, которые противоречивы [...] и посему я не позволяю себе предаваться мечтаниям в ту или другую сторону, хотя мысленно спокойно обсуждаю всякие возможности [...].

24.05.1933
Уведомляю о перемене в моей жизни. Как видишь, я уже на другом месте. Сюда прибыли на днях, вчера была еще одна врачебная комиссия, после которой окончательно решится судьба; говорят о достоверности благоприятного исхода. Эти дни были трудные, мою провизию значительно обчистили в дороге, а две последние посылки, думаю, к лучшему, мною еще не получены, хотя и пришли во 2-й ОЛП, последуют за мной в 4-й ОЛП, но, может быть,  меня и не застанут и тогда возвратятся в Москву [...]

22.06.1933
[...] С 26 мая мне предложили быть делопроизводителем на том местечке в двух километрах от Куземы, где мы помещались. Уходил на свободу инвалид-делопроизводитель, спешно его надо было заменить, жребий пал на меня, — и вот до 20 июня я был в этой новой должности. Работы было немного, и атмосфера благоприятная, а посему я не работал сверх сил, как было раньше, а потихоньку, так что было время и для отдыха. Воздух — свежий, кругом — лес, река и взморье. Жилищные условия также изменились к лучшему: я поселился в канцелярии, где, кроме меня, проживало не более 5 человек [...]. С 20 июня я проживаю там же, но уже в сторожах, вследствие закрытия прежней должности. В смысле трудности и досуга стало еще легче и еще менее ответственно. Продолжаю ожидать решения своей участи. Кроме меня, в таком же ожидании и еще немало людей, а большинство уже освобождено и почти все на полную свободу [...]. Был труден переезд, потому что ехали со мною в этапе нечистые на руку, которые в дороге обворовали меня и изрезали ножами мои сумки. Спустя три дня, как я писал,  бесследно исчезли с места нашей высадки мой чемодан с бельем, корзина с платьем и сундучок с провизией [...]. Я писал, что эти пропажи нисколько не смутили меня и не нарушили моего внутреннего покоя [...]

дата не известна
Я все там же, все в ожидании, внешние условия за последние 10 дней изменились, я стал жить ближе километра на два, в положении лучшем. Я было вновь заделался делопроизводителем, с работою для моего инвалидства трудною, но с передвижением поближе, устроился по силам — в качестве дневального и курьера при одном из учреждений ЛП и благодушествую. Находится и свободное время, и время, когда могу быть один с собою самим. Голову и душу не обременяют разные ответственные заботы, а посему дух покоен, а физическая работа посильная — 2 раза (иногда 3) в день уборка служебного помещения, разнос бумаг, разные небольшие поручения, иногда небольшая работа по канцелярии [...]. Учусь по-прежнему — жить настоящим, ни к чему не привязываясь [...]

30.07.1933
[...] Мое положение без перемен. Все не перестают говорить, что всех нас, актированных инвалидов, может быть, за малым исключением, все-таки вскоре отправят, хотя стали отправлять и лиц нашей категории, но до меня, как видимо, очередь не дошла. Пока еще лето, мне на последнем месте хорошо — дневальным, курьером и немного по канцелярии. Но к осени, когда придется и дрова пилить, колоть, и печи топить, при моих грыжах и сердечной слабости будет много тяжелее. Но, может быть, до этого времени отсюда и отправят, по большей части отправляют вчистую. Все утверждают, что вопрос в нескольких днях, но они уже растянулись на месяцы. Конечно (по своему хотению), я желал бы освобождения [...]

...некоторое беспокойство есть. Это — постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и свое имущество; на этой почве, может быть, в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю и имею лишние волнения, но в общем мне по-прежнему хорошо [...].

14.08.1933
Все те же ожидания. От более или менее компетентных лиц слышал, что еще, может быть, придется отсидеть месяц-другой, а я опасаюсь, может быть, и более. Уж не навести ли справки тебе в Москве. Мое дело за Коллегией ОГПУ, от этого, говорят, и задержка, коллегиальных стали освобождать только в последнее время [...]. Я писал, что живу среди отрицательного элемента, и масса энергии уходит на оберегание казенного и своего имущества. Все налеты, меня вновь обокрали среди бела дня, вырвали пробой замком от двери, я был в отсутствии не более десяти минут; правда, удалось немедленно напасть на след похитителей и возвратить большую часть ворованного, но кое-что пропало, например, очки, часть провизии, кое-какие вещи, но самое главное — тобою привезенный стеклянный флакон с притертой пробкой  и содержимым, а также галстук, тоже тобой привезенный [...]

01.09.1933
Живу я на том же месте и в той же должности — дневального и курьера. По существу дела, должность легкая, а для моих сил, в последнее время в особенности, очень нелегка [...]. Тело и душа ищут тишины и покоя, но здесь их трудно иметь. Часто ощущаю нужду и в свежем воздухе, почти все время я прикован к помещению, охраняю и казенное, и наше частное имущество [...]. При всех усилиях все-таки тяжело жить оторванному от привычной обстановки и своих близких. О, как начинаешь здесь ценить те условия, в которых живете хотя бы и вы все. Условия, условия, как зависит от них личность человеческая! Как сама по себе она слаба в немощах, в старости! Это время снова чаще меня посещали мысли о смерти. [...]

Я ублажаю того нищего, о котором пишет Димитрий Ростовский: старый, больной, в рубище, в холоде и голоде, он был, по своему уверению, всегда счастливым. Я верю этому, он не имел никакого своего личного имущества и не был к нему прикован. С этой точки зрения и для меня благо, когда здесь расхищали неоднократно мое имущество, но зато я делался свободным от его хранения [...] нужду ощущаю в сахаре, если сумеешь найти, пришли еще раз. [...]

25.09.1933
Не писал вам уже целый месяц. За это время много пережито, было очень трудно. Несколько дней я совмещал обязанности дневального и счетовода-табельщика, потом меня от дневальства освободили, и я был счетоводом-табельщиком более трех недель. Было очень тяжело, работа была запущена, я работал очень много, сверх сил, правда, привел все в порядок, но сильно исхудал, моя плоть заметно тает [...]. Вновь была врачебная комиссия, и я уже в 4-й раз признан инвалидом: грыжа, порок сердца с отеком ног и преждевременная старческая дряхлость [...]. Очень сожалею, что не могу вас обрадовать добрыми вестями [...] , но уж очень много зла вокруг. Очень жалко мне злых [...], кроме злых, есть много измученных и изможденных, все нуждаются в утешении и поддержке, но почти никто не в силах дать их другому, потому что сам удручен и изможден [...], здесь грустная картина, здесь редко кто делится тем, что получает, с другими, потому что самому не хватает или только в обрез. Все это вместе взятое наполняет душу скорбью и ощущением крайнего одиночества [...]

Кузема. 3 лагпункт Беломорско-Балтийского Комбината (23.10.1933)
[...] я убеждаюсь, что делаюсь все больше немощным стариком, я дряхлею все сильнее, мысли о смерти все более меня посещают, мечтаю о том, чтобы, в тишине пребывая, оплакать грехи свои и приготовиться к смерти, а потом и принять ее в спокойствии сердца. А в канцелярии, где едва ли мне придется работать, штат, как и везде, у нас постоянно сокращается и остаются только работники сильные, а нам, старикам, останутся только легчайшие работы на производстве, как, например, переборка картофеля и овощей, шитье стелек в сапожной, а может быть, плетение корзин из дранки и плетение лаптей, а у меня нет сил и нет сил на случайные перемены в нашей жизни, перемены мелкие. С весны, как я оставил Морсплав, я очень подался. Благодаря вашим посылкам я питаюсь вполне хорошо, но уже, видно, и корм не в коня. Годы и болезни берут свое, правда, я еще на ногах, в больнице не лежу [...], но не закрываю глаз на свое дряхление... [...]

Статья 58.10.

Шпионаж, т.-е. передача, похищение или собирание с целью передачи сведений, являющихся по своему содержанию специально - охраняемой государственной тайной, иностранным государствам, контр-революционным организациям или частным лицам, - лишение свободы со строгой изоляцией на срок не ниже трех лет, а в тех случаях, когда шпионаж вызвал или мог вызвать особо тяжелые последствия для интересов государства - расстрел. Передача или собирание с целью передачи экономических сведений, не составляющих по своему содержанию специально - охраняемой государственной тайны, но не подлежащих оглашению по прямому запрещению закона или по распоряжению руководителя ведомства, учреждения и предприятия, за вознаграждение или безвозмездно организациям или лицам, указанным в 1 части настоящей статьи, - лишение свободы со строгой изоляцией или без таковой на срок до трех лет.

Статья 58.11.

Активные действия или активная борьба против рабочего класса и революционного движения, проявленные на ответственных или особо - секретных должностях при царском строе или у контр-революционных правительств в период гражданской войны, - меры социальной защиты, предусмотренные 1 частью статьи 58.2. Статья 58 Уголовного Кодекса РСФСР.

8—9.11.1933
Погода плохая, как в тот день, когда вы приехали ко мне в прошлом году на свидание, сильный ветер, снег и потом мороз. Комната, в которой я занимаюсь, угловая, вторые окна еще не вставлены, ветер гуляет, печь не топится, мучаемся напрасно, в дыму целый день, ветер через трубу выдувает дым обратно в помещение, дым заел и очи, и горло. Но 9-го уже хорошо, мороз, ветер переменился, в помещении делается теплее и теплее, печь топится хорошо. Давно не писал тебе, было недосуг, надо было кончать к месячному отчету срочную работу, да и прихворнул я [...], доселе еще не вполне поправился, болел на ногах, потому что нельзя было прервать работу и через то подвести моего непосредственного начальника, теперь зато легче [...]. Из твоих последних писем я вычитываю (может быть, и неправильно), что Красный Крест обо мне ходатайствовать не будет, а посему ты написала о советующих подать прошение об амнистии [...]. Что же касается амнистии, то я лишен возможности о ней ходатайствовать, потому что это ходатайство означало бы признание себя виновным по примененной ко мне статье 58-й, пункты 10, 11. Но виновным я себя признать не могу, потому что эта статья политическая, а я в области политической против советской власти нисколько не виновен. Смело говорю, наоборот, моя позиция относительно советской власти всегда была максимумом благожелания [...]. Я работал исключительно на религиозной почве, а основа отделения Церкви от государства мною была провозглашена и осуществляема за 9 месяцев до выхода декрета об отделении Церкви от государства и до появления соввласти [...]. Я постоянно стоял за мирный сговор церковников с соввластью [...] и сознательно принял и защищал примирительную политику митрополита Сергия, за что также перенес немало, а посему мне не в чем признавать себя виновным. Я виновен лишь в том, что я верующий, но и эта вина отпадает, поскольку конституция СССР признает свободу религий. А посему осуждение меня по 58-й статье есть чистое недоразумение. Я могу ходатайствовать только о пересмотре моего дела, доселе я этого не сделал по своим болезням, крайней перегруженности работой, которые не оставляли мне ни времени, ни сил для написания этого ходатайства, а также из-за постоянного ожидания освобождения по инвалидности. Если меня не освободят по инвалидности в скором времени, тогда постараюсь написать, наконец, и это ходатайство [...] .

24.06.1934
Уведомляю вас, что по своему делу я написал два заявления, одно, краткое, в ЦИК с ходатайством об освобождении меня по инвалидности в порядке 458 ст. УК, а другое, длинное, верховному прокурору с просьбой о пересмотре моего дела или, по меньшей мере, об освобождении меня по инвалидности. Во втором заявлении в качестве основ для пересмотра я указал на отсутствие в следственном материале фактов, доказывающих мою виновность в пунктах 10 и 11 статьи 58 УК, и, во-вторых, на то, что следствие не производилось [...]. В силу своих религиозных воззрений я всегда был корректен, но не раболепен как к прежней государственной власти, так равно и к советской. Самая моя работа при соввласти была обусловлена моим соглашением с управляющим делами совнаркомом и с ВЧК — этим соглашением была установлена возможность и пределы моей работы в пределах СССР. В силу этого соглашения я остался в пределах СССР, хотя и имел легальную возможность уехать на свою родину, в бывшую Холмскую губернию. Условий, данных мне, я ни в чем не нарушил, а между тем уже четвертый год томлюсь в лагере. В силу изложенного я и прошу о пересмотре моего дела [...].

30.08.1934
Действительно, я давно не писал вам, очень много работы, и, кроме того, командировки, в которых, в общем, я провел 12 дней. А здоровьем я держусь по милости Божией, хотя и трудновато подчас [...]. С самого прибытия в лагерь в 31-м году я целую свои узы и знаю, что они мне во благо [...] а будущее я отдал в руки Того, Кто лучше всех распоряжается, а пока по совести работаю и исполняю свои обязанности. [...]. Мое ходатайство во ВЦИК направлено с Медгоры 10.8.34 за № 41008, а в направлении другого ходатайства — главному прокурору — отказано. Предполагаю еще сделать попытку о его направлении, потому что это ходатайство — о пересмотре дела, то есть другого характера, чем первое [...]

Кемь. Вечеракша. 1 лагпункт, 9 отделение Беломорско-Балтийского Комбината (08.10.1934)
О чем я предупреждал тебя, Ирочка, то со мною и произошло. Я уже третий день нахожусь на новом месте по той же Мурманской ж. д. в г. Кеми [...]. Переезд совершился очень хорошо, без неприятных приключений и даже с удовольствием, хотя, конечно, приходилось потаскать свои вещи с большими усилиями и едва переносимым напряжением. Но спутники на этот раз помогли, была и лошадь и к железной дороге, и оттуда. Новое помещение хорошее и светлое, высокое, но пока без печи холодно, обещают на днях построить печь. Работа у меня такая же, как и на прежнем месте, но здесь во много раз увеличится. И это бы еще не беда, к своей работе я привык, а то беда, что у меня все было поставлено очень четко, а здесь пока я не могу войти в курс дела. Придется много потрудиться [...]

08.12.1934
На этот раз не порадую я вас добрыми вестями о себе. Уже более месяца у меня боли в верхней половине грудной клетки над сердцем и в самом сердце. Сначала я думал, скоро пройдет, результат временного переутомления, но чем дальше, тем хуже. Теперь и в левом плече боль, и в левой руке. Положение напоминает 26-й год, когда я четыре месяца пролежал в деревне и едва выправился; возможно, скоро придется лечь в больницу. Я уже было получил туда направление, но временно удержан по службе, конечно, я хожу и работаю, но немощь часто одолевает [...]. Кругом скорби и скорби, как много теперь требуется мужества, терпения и особенно веры [...]

Кемь. 1 лагпункт, центральный лазарет (17.12.1934)
Уже неделю я нахожусь в лазарете. Прекрасное помещение с электричеством и всеми удобствами, высокое, светлое; палата, в которой я, — на 10 человек, врачебное отношение, уход и питание очень хорошие. Попал я в лазарет очень вовремя, иначе, говорит доктор, со мною был бы удар [...]

Поделиться в социальных сетях

Кузема. Мурманская ж. д.
2 лагпункт, 9 отделение Беломорско-Балтийского Комбината,
почтовый пункт Сеннуха (25.01.1935)
Вчера я переехал из Кеми в Кузему. Переезд мой, или, вернее, возвращение в Кузему, совершился довольно неожиданно. За неделю до этого я не мог о нем и мечтать — так сильно я был связан с Вечеракшей, и вдруг эти связи заколебались, и я вновь в сравнительно тихой Куземе. Я писал вам, что в связи с моей болезнью меня освободили от ответственной службы, мне стало легче работать, и мое здоровье также стало улучшаться; казалось бы, и достаточно, но внезапно около меня и для меня сначала непонятно атмосфера сгустилась и в результате я очутился вновь в Куземе [...]. Кстати, об условиях переезда сюда: он совершился так просто и легко, как будто кто-то с любовью позаботился о нем. Я был послан свободно, без конвоя, на переезд к вокзалу мне дали лошадь, случайно со мною ехал один из куземских сослуживцев, он помог мне и билет купить, и перенести мои вещи на поезд и потом с поезда. В Куземе с вещами я тоже не имел затруднения, их перевезла возвращающаяся назад подвода, я только прошел пешком по снежным сугробам. Доселе тихая и теплая погода к моему переезду стала морозной, ветреной, снежной, но для моего переезда выпали очень благоприятные промежутки [...].

14.02.1935
К моему утешению, я опять в Сеннухе на своей прежней работе и снова в бытовых условиях, для меня благоприятных. На Поповом острове я находился только 10 дней, там жизнь кипит ключом и работа весьма интересная, но количество работы и ее условия были не по моим силам. Надолго меня бы там не хватило, как видишь, я пробыл там очень короткое время, не буду вам описывать подробности, одно скажу, было нелегко во многих отношениях, однако все переносилось благодушно, в глубине сердца все время был покой, он регулировал мои действия и самочувствие было хорошее. До таких переутомлений, которые рождали бы и поддерживали уныние, я не доходил. Переброски с вещами и эти два раза были нетрудными, все проходило удобно и удачно. Здесь я уже отдохнул, пришел в себя и спешу поскорее написать вам, чтобы у вас не было обо мне излишних беспокойств. Еще не прошло и месяца, как я пережил четыре переброски; я не задаюсь вопросом, почему и для чего все это, и говорю себе постоянно: раз так происходит, значит, так и нужно, и все происходящее есть самое лучшее для меня в настоящее время. А посему какие-либо колебания, недоумения, огорчения неуместны. Ведь весь секрет жизни в том, чтобы все совершалось не по моей мелкой воле и не по моему жалкому умишке [...] Завтра кончается 4 года моего заключения, кто бы мог думать, что я их переживу, а вот пережил и, если говорить о своей воле, еще хочу жить, дожить до освобождения [...]

06.03.1935
Стал я получать от вас весточки уже на Сеннуху и отсюда узнал, что вы мои письма тоже уже получили [...] Работа моя нетрудная и не такая большая, но частенько и она мне тяжела, хотелось бы получить передышку. Два раза я здесь был у врача, и первый же раз он сказал мне, что поставит вопрос о моем инвалидстве вновь. Я поблагодарил его, но пока еще числюсь в прежней категории [...] Ирочка, ты пишешь, что я сам виноват, что так долго сижу, потому что долго сам не подавал о себе заявлений. Может быть, и так, оправдываться я не буду. Скажу только, что разделяют мою участь и многие другие, подававшие не одно заявление. Конечно, я в первые два года не подавал заявлений. Все казалось, что мое инвалидство выведет меня на свободу, как вывело очень многих. Но вышло по-иному. Скажу тебе, что подавать заявления нам разрешено только один раз в год и спустя полгода после прибытия в лагерь. Вообще же всю жизнь я был человеком непрактичным, что и здесь чувствуется на каждом шагу. Это сказалось и с моими заявлениями [...]

29.03.1935
Кажется, и вам давно писал, и от вас давно писем не получал. Наконец пришли 2 открытки [...]. Беспокоитесь и спрашиваете о моем здоровье. Оно улучшилось, значительно улучшилось [...]. Среди условий, в которых приходится жить, конечно, не всё розы, есть и неблагоприятное, и немного его, а переживается оно очень трудно. Я на себя поражаюсь, удивляюсь и очень собой недоволен, сущие пустяки, а для меня настоящая болезнь [...]

18.04.1935

Эти дни у нас прекрасная погода — воздух чудный, живительный [...]. Могу сообщить вам несколько успокаивающую новость. Сегодня на медкомиссии я вновь признан инвалидом, о чем и составлен акт. Для меня это хорошо, потому что более меня гарантирует от перебросок. Снова от нас двинулись на свободу инвалиды, но я не надеюсь на освобождение. Мой акт запоздал, да и не всех отпустят. Мое самочувствие — хорошее. Посылки от вас идут хорошо. На прошлой неделе получил я одну, завтра или послезавтра получу вторую — большую [...]. За это время немало всяких мыслей, все более неутешительного характера [...].

02.03.1935
[...] получил я все ваши открытки, Иринка и Зина, получил и обе посылки. Сусанна, и яички, и сухарики твои пришли в очень хорошем виде, не разбилось ни одно яйцо [...] Погода и у нас неважная. Завернули холода, и вместо весны у нас недели две держится настоящая зима с морозами, метелями и сильными ветрами. Но это сильно не действует на настроение, оно держится устойчиво. Ожидаю конца своего заключения, который уже теперь не за горами, то есть в конце, а может быть, и несколько ранее 36-го года. Конечно, я учитываю и другие возможности — и к лучшему, и к худшему, замечаю и некоторые признаки, по которым об этом сужу, то есть улучшения и ухудшения, сокращения и удлинения срока. На свое ходатайство об освобождении, написанное в июне или мае 34-го года, доселе я еще не получил ответа. Подумываю о его повторении. Может быть, в настоящее время и вам что-либо предпринять [...]

Поделиться в социальных сетях