Книга 2. Проза Соловецкого архипелага

Глава 2. Писатели, публицисты и литераторы о Соловках в повестях, романах, рассказах, эссе...

Василий И. Немирович-Данченко: Соловки. Богомольцы. 1874

"Желающим ознакомиться с историей политической жизни Соловецкого монастыря указываю выше упомянутую книгу. Написана она весьма красноречиво и так елейно, как будто автор писал не чернилами, а именно лампадным маслом с примесью патоки..."
( Максим Горький. 1929 )

 

 

 

Наибольшую известность среди книг Василия Немировича-Данченко получили "Соловки" - крайне приукрашенное и идеализированное изображение "религиозно-технократического" уклада Соловецкого монастыря. Именно с легкой руки Василия Немировича-Данченко родился миф о невероятных садоводческих талантах соловецких монахов, якобы выращивавших в приарктических Соловках киви, ананасы, бананы и тому подобную тропическую растительность.

Немирович-Данченко Василий Иванович
Немирович-Данченко Василий Иванович

XXVIII. Еще несколько подробностей

Когда мы вернулись, была уже ночь. Северная летняя ночь тот же день, только без солнца. Меня мучила бессонница, и я долго сидел у окна, глядя на прекрасную набережную, гавань и пароходы соловецкие. Вся окрестность наполняется несмолкающими криками чаек; глухой прибой морских валов казался фоном, на котором выделялся птичий гам. Я думал обо всем, виденном мною на этих некогда пустынных и безлюдных островах. Я сравнивал их нынешнее благосостояние с положением такого торгово-промышленного центра, как Архангельск. Пришлось отдать преимущество монастырской общине, как это ни странно. В Архангельске, несмотря на его миллионные обороты, заграничный отпуск, торговлю хлебом, смолою, льном и пенькой, нет и десятой доли того, что поражает вас на каждом шагу в Соловках. В Архангельске, несмотря на то, что он весь в руках новых хитроумных улиссов-немцев, не найдете ни доков, ни таких гостиниц, ни такой набережной. Я уже не говорю о том, что здесь есть такие промышленные учреждения, о которых и не снилось городу.

"Наш крестьянин глуп, наш крестьянин беспечен, наш крестьянин не способен к самодеятельности, не изобретателен", — на тысячи ладов проповедует пресса и в серьезных статьях, и в беллетрических очерках наших литераторов-жанристов. Отчего же, скажите милость, здесь он и умен, и сметлив, и заботлив, и изобретателен, и чист в своей домашней обстановке, и самостоятелен, и готов тотчас отбросить старое, подметив что-нибудь получше, поновее у других? Отчего здесь он не является троглодитом, какое троглодитом — тою гориллой, какою вы его рисуете на столбцах газет, на страницах журналов? Взгляните на него здесь, какой у него самосуд, как он справляется с своими нуждами, с своими обязанностями. Тут он имеет возможность пьянствовать и не пьянствует; имеет возможность не работать, а работает хорошо, хотя и не чувствует над собой палки или не боится голода. Тут он, наконец, преисполнен сознанием собственного своего достоинства, как член могучего социального тела, и не поступится перед нами ни одним своим правом, так же как не забудет ни одной своей обязанности. Отчего это?

Как Соловки на севере были исстари прибежищем для замученного крепостного мужика, так и Святые горы на юге скрывали всех, гонимых Униею, а порою и донцев, преследуемых царскими приставами.
Немирович-Данченко В.И.
Святые горы. 1886.

Дверь в мою комнату слегка приотворилась.

— Не спите?.. Побеседовать разве?

— Заходите, отец Гавриил!

Это был коридорный.

— Как чайки ноне разорались. Экая птица беспокойная. А умная птица. Весной, тапериче, две чайки сначала прилетят посмотрят, посмотрят — обойдут весь остров и улетят назад. Смотришь, через неделю, за ними — видимо-невидимо. Целые тучи!.. Соглядатаек, как Иисус Навин, пущают. Что и говорить, птица бойкая!.. А зимой у нас вороны!

— Что же ворон летом не видать?

— А чайка гоняет... заклевывает. Она птица смелая. С легким сердцем птица. А жрет сколько — страсть. Много и зверья разного. Лисиц мы в зиму штук тридцать имаем. У нас зверь ручной, он не бежит: имай его, сам в руки дается. На горе Секирной, у отца Митрофана, куница есть, что твоя кошка: заберется в рукав к нему, на шею сядет. Затейница! У нас зверь чувствует, что тут ему льгота предоставлена. Мы одного немца таково ли по шеям накостыляли — страсть. Забрался он в леса наши, да давай зверя стрелять. Он, паршивый, того и понять не может, что ему на час забава, — а у нас навсегда зверь пуганый будет. Экая у них жадность, право!

— Зимою у вас рабочим скучно, поди?

— Лучше зимою. Крестьянину у нас — лафа. Кормят его так, как он дома по великим праздникам не едал: без мяса и рыбы за стол не сядет. Пироги им дают. Одевают их чисто, тепло. И так он к чистоте наблюдает, чтобы округ грязи не было. Работать не заставляем, а сколько усердия есть. Ежели человек бедный, обитель и деньгами поможет. Ну, а кто человек зажиточный, работать не хочет, а так восчувствует желание провести в монастыре год — заплати сто рублей и живи. Келью дадим отдельную, платье, стол. Радуйся да замаливай грехи вольные и невольные... А грехов у нас много. И за всякий грех ответ держать придется...

К счастью, оказалось, что мой собеседник — не охотник говорить проповеди.

— Где у вас рыбу ловят?

— Сельди везде, даже в гавани. Треску мы промышляем в Сосновской губе, близ Соловецкого острова, семгу в Анзерах. Нонешний год семга не баско ловится. Прошлый улов хорош был. Года на полтора заготовили, да еще продали сколько.

Вот еще характеристический факт. В то время, как земский крестьянин извлекает весьма ничтожные выгоды из сельдяного промысла, потому что не умеет солить сельди, крестьянин, монах соловецкий, великолепно приготовляет свою сельдь, не уступающую норвежской и голландской. За что они ни возьмутся, все у них выходит удачно, все ведется с знанием дела, упорно, неотступно, пока полный успех не увенчает их усилий.

— Слышал я, что вы и на Мурманский берег свою шкуну отправляете?

— Да, ныне командиром этой шкуны у нас молодой парень. Прежде он на кемских судах ходил, ну, и пришел к нам богомольцем: заметили мы у него способности к морскому делу и послали учиться в архангельские шкиперские курсы. Там он кончил, обучился, экзамент первым сдал. Теперь монахом у нас. Шкуна в его распоряжении. Во всем, скажу я тебе, невидимо Господь нам покровительствует. Наняли мы сначала машиниста на пароход, два наши монашика походили с ним вместях одно лето — теперь и машиниста не надо: лучше его дело знают. Сами всем и управляемся!

— Расскажите мне что-нибудь о вашем мурманском промысле!

— Что говорить. Теперь мурманский промысел у нас вниз идет. Прежде у нас на Кильдине и становище свое было, а теперь просто у Териберки рыбу промышляем. Много ловим. Ну, и морского зверя бьем — нерпу, лысуна, моржей, тюленей. И у себя их тоже ловим. Салотопню посмотри нашу, свой глаз лучше.

— Прежде соловецкие монахи и на Новую Землю хаживали?

— Как не бывать. Прежде мы по Онежскому да Кемскому побережьям сколько варниц своих держали. Четыреста тысяч пудов соли добывали в них. Теперь только земля у города Кеми осталась. Огороды наши там... Мы за всем следим, — немного погодя, продолжал он. — Швейные машины завелись, мы и их купили, да в наши швальни и сапожные мастерские поставили. Работа скорее идет, лишние-то руки, смотришь, и на другое дело употребить можно!

— Вот только читает монастырь мало!

— Зачем нам это, — вот если хозяйственное — прочтем. У нас и газеты-то не больше пяти человек выписывают. Однако я разговорился у вас... Благослови, Господи, спать пора!

Я проснулся, когда по коридору неистово зазвонили в колокол. Так в три часа утра ежедневно будят богомольцев. У меня в комнате оказались целая семья спавших чаек. С вечера я забыл затворить окно — те забрались поклевать хлебных крошек, да тут же и расположились спать на столе: и удобно, и покойно. Я крикнул на них, они в полглаза посмотрели на меня и ни с места; что было делать с такою солидной птицей! Я оставил их. Так они у меня проспали целое утро.

На другой день мне удалось еще собрать некоторые сведения об этой обители.

Соловецкому монастырю принадлежат два больших каменных дома в Архангельске и один — в Кеми. Прежде обитель владела громадным домом в Вологде, но недавно продала его за ненадобностью. Один из каменных домов в Архангельске выведен в три этажа, в нем помещается около пятидесяти квартир, отдающихся в наймы, до ста кладовых, занимаемых купцами под товары и оптовые склады, и до десяти лавок. Тут же помещается и часовня. Это здание принадлежит к числу самых больших в губернии. Стоимость его определяется в 80000 рублей. Кроме того, в этом же городе устроено недавно монастырем новое подворье — двухэтажный каменный дом, где исключительно живут летние богомольцы. Оно, с громадным участком земли и пароходною пристанью близ него, оценивается в 25000 рублей. Подворье в Сумском посаде не особенно значительно. Оно ветхо и полуразрушено. Здесь останавливаются богомольцы, направляющиеся в монастырь из Петербургской, Новгородской и западных уездов Олонецкой губернии. В подворьях архангельских иногда скопляется разом по 3000 странников, в Суме в прошлом году было до 600 человек. Здание, дворы, квартиры, лавки и амбары подворьев содержатся необыкновенно чисто. Дворники, прислуга, водовозы — монахи заведомо трезвы, честные и скромные. Монастырь нарочно выбирает таких, чтобы не опростоволоситься. Вообще же, все владения Соловецкого монастыря вне его островов оцениваются в 150000 рублей.

В самом монастыре — несколько лавок, содержимых монахами. Из них мы видели книжную, где продаются издания обители, а именно: "Описание Соловецких древностей", "Описание Соловецкого монастыря, архимандрита Досифея", "Описание подвигов Соловецкой обители", "О подвижнике Ионе", "Житие Соловецких угодников", "Путеводитель по Соловецким островам". Тут имеются и такие книги, как изданная в Лейпциге: "О русском духовенстве". Здесь же сбываются изделия монастырской литографии: картины видов и зданий обители. Они исполнены несравненно лучше работ московских искусников этого рода. Цены — довольно высокие. Рассчитывают на религиозное чувство покупателя и берут втридорога. Кроме того, необходимо заметить, что при даровом труде и при освобождении от платежа всякого рода пошлин и сборов, монастырь свои издания мог бы продавать гораздо дешевле обыкновенных. Когда я сказал об этом монаху, тот сослался на святых Зосиму и Савватия.

— Не для себя! На святых трудимся. Нам что, нам немного надо, а вот угодники наши, да обитель их пресветлая — благолепия требуют. Купить книжку или картину у нас, все равно, что пожертвование на обитель сделать. Все т_а_м зачтется!

Особенно хороши из литографий: виды Секирной горы и Голгофы. К сожалению, как они, так и общий вид Соловецкого монастыря значительно искажены изображением ангелов, летающих по воздуху. Понятно, что тут расчет на крестьян. При нас, например, явился один крестьянин, шенкурец — ваган на местном наречии. Ему показали литографию. Он предпочел картину "с анделами", — она ему напоминала икону.

Крестьяне покупают такие картины десятками. Каждый везет их с собою в подарок родным и соседям. Но особенно ходко идут в этой лавке образки и — главное — ложки соловецкого изделия. Последние — простого дерева, грубо выделаны и покрыты лаком. На каждой — изображение рыбы и надпись: "благословение Соловецкой обители". Некоторые заканчиваются точеным изображением благословляющей руки. Каждая ложка стоит не менее десяти-пятнадцати копеек. Крестьяне закупают их массами.

"Есть ими здорово, — объяснял один, — потому они священные. Они, поди, сколько у преподобных лежали", финифтяные образки и крестики приготовляются здесь также массами. Они весьма недешевы, сравнительно со стоимостью их производства. Им тоже сбыт хорош, особенно в первые летние месяцы, когда монастырь посещается чернорабочими богомольцами. В июле начинается съезд народа "почище", и самая торговля обители принимает иной оттенок.

Рухлядная лавка монастыря торгует сапогами из нерпичьей кожи, неизносимыми поясами из того же материала и монашескими вещами. Тут же сбывается всякого рода рухлядь, оставляемая монастырю по завещаниям. Так, при нас здесь красовался фрак министерства внутренних дел, чья-то енотовая шуба, мундиры и разная другая ветошь. Отсюда неимущим богомольцам выдаются в пособие — полушубки, серые армяки, рубахи, сапоги. Все это стоит чрезвычайно дешево, а, в сущности, производит весьма благоприятное впечатление на массу. Впрочем, милосердие к неимущим составляет хорошую черту Соловков. Оно и понятно: крестьянин-монах никогда не забудет, чего он прежде натерпелся, чем стал полноправным членом богатой религиозной общины. Здесь естественная потребность сердца и чувства соединяется с верным расчетом на возвращение раздаваемого сторицею.

В Соловках есть еще лавка у Святых ворот; тут продается все: и колониальные продукты, и бумага, и полотно. Приказчик — молодой, необыкновенно красивый, но мертвенно бледный монах. Это лицо оставило во мне глубокое впечатление. На нем лежит печать мучительных страданий. Каждая черта его веет скорбью, и только в глубоких черных очах вспыхивает порою огонь. Такие фигуры всего лучше в черной рясе монаха. В жизни этого затворника я чувствовал глубокую драму. "Монахи" испанской школы напоминают это типическое и одухотворенное лицо. В нем, несмотря на истощение, чуется нервная сила. Подобные люди могут сделать много, и прошлое их всегда богато самыми крайними переходами: или яркий свет, или тьма без луча...

И такую эффектную личность поставить за прилавок бакалейной лавки! Нет, соловецкие монахи совершенно лишены художественного чутья!

Насколько Соловецкий монастырь богат ремесленниками, видно из того, что здесь постоянно работает до тридцати сапожников, сорок портных, двадцать слесарей, двадцать пять столяров и восемнадцать шорников. Большая часть их монахи, уже принявшие пострижение. Все эти труженики, работая на святых Зосиму и Савватия, выбиваются из сил и совершенно добровольно. Чем больше они сделают, тем выше их подвиг перед угодниками. Летом еще, когда богомольцы отвлекают их от дела — им достается больше отдыха, зато зимою они работают "в свою волю". Тут "своя воля" означает чисто воловий труд.

— Потому они, угоднички, все видят. Горе рабу ленивому!

Разумеется, ко всему этому следует прибавить, что отчасти работают хорошо и потому, что они сыты и довольны своим положением.

Монастырские конюшни отстроены на диво. Простор, чистый воздух, безукоризненная опрятность. Они выведены в два яруса. Внизу до полутораста сильных, хорошо содержимых, ценных коней. Вверху сложены запасы сена и разные хозяйственные орудия. Рядом с конюшнями трехэтажное здание — для помещения конюхов. Между последними пропасть мальчиков, живущих при монастыре. С ними и здесь обращаются прекрасно: сытенькие, бойкие мальчуганы, пока они не усвоят себе манеры взрослых монахов, производят чрезвычайно приятное впечатление. Они ловко, под надзором старших, управляются с конями. Между конюхами-монахами находится один бывший золотопромышленник, человек грамотный и не лишенный даже образования.

— Каково вам живется здесь? — расспрашивал я мальчиков-конюхов.

— Баско! Мальчику — рай. Паренькам лучше жизти не требовается!

— Домой не хотите?

— Спаси, Господи! Чего мы дома не видали? Здесь не бьют, да и кормят вдосталь. Дома так и не поешь!

— Ну, а наказывают за провинности?

— Наказывают. На колешки ставят. Ну, а не подействует — ступай домой. Похуже розог это будет. Я тут четвертый год, а дурного слова еще не слыхал...

С мальчиками я разговаривал в отсутствие монахов. Они, следовательно, не имели причины скрывать истину.

— За порядком тольки монахи больно глядят, чтобы в аккурате было.

Тут же недалеко помещается и шорная мастерская: просторно, чисто, светло. В таких хороминах и работать весело. На каждом шагу убеждаешься, что монастырь — хороший хозяин.

(Немирович-Данченко В.И. Соловки: Воспоминания и рассказы из поездки с богомольцами / СПб., 1884. - 266 с.)

|

Поделиться в социальных сетях