Венгерский революционер посажен в Соловецкий лагерь без суда

Начало | Продолжение | Окончание

Соловки

Cоловецкие острова расположены в Белом море приблизительно в 60-80 километрах от Попова острова. Попов остров еще во время моего пребывания там перекрестили в Остров революции.

Соловки и находящийся на них монастырь принадлежали монахам. Этот орден был одним из богатейших в России монашеских орденов. Он был известен на всю Россию как место паломничества. Множество паломников доставляли на Соловки из Кеми пароходами. У монахов имелись для этой цели свои собственные суда. А на Соловках паломников ждали несколько гостиниц.

Еще в царские времена на Соловецких островах были различны мастерские, столярная, слесарная, механическая и др. В них работали монахи. Если среди паломников оказывался хороший мастер, который совершил какой-нибудь большой грех и приехал сюда, чтобы исповедаться и покаяться, монахи обычно оставляли его на покаяние на несколько лет здесь. За это время человек так привыкал к монашеской жизни, что большая часть таких людей принимала монашество и оставалась до конца жизни на Соловках.

Во время моих хождений по острову я нашел монашеское кладбище. По надписям на деревянных крестах я установил, что монахи отличались завидным долгожительством. Нередко были монахи, доживавшие до 100 лет.

Разъяснения по случаю

Здесь Арпад Сабадош пересказывает пропагандистскую байку, которая появилась в Соловках через несколько лет после пожара. Те же, кто был свидетелем пожара говорят прямо противоположное. Заключенный Клингер пишет: "Администрация крала, что хотела и сколько хотела... Нет никаких сомнений в том, что монастырь был подожжен самим же Александровским, дабы скрыть свои должностные преступления, подлоги в книгах и бесконтрольный грабеж. В то время еще не изгнанные монахи умоляли разрешить им принять участие в тушении пожара — Александровский силой разогнал монахов..."

Когда после революции коммунисты хотели захватить Соловецкие острова, группа монахов подожгла и разрушила часть гостиниц, жилых домов и мастерских. За это многих из них расстреляли. Часть осталась на острове в качестве заведующих мастерскими или простых рабочих. Они получали особое питание и зарплату. Раньше монахи имели богатые доходы от рыбного промысла. По всей России была известна соловецкая селедка (соленая рыба). (В Венгрии не знают селёдки. Когда я в конце 60-х привёз своему любимому двоюродному брату банку отличной атлантической сельди, он написал мне, что они попробовали её, "но Муки (овчарка) отказался есть морскую рыбу". Прим. В.Л.). Однако когда я был на Соловках, рыболовство не приносило никаких доходов, потому что монахи скорее умерли бы, но не выдали того, где водится и как нужно ловить эту особенную мелкую рыбу.

На Соловки я прибыл с целым транспортом заключенных. Нас обыскали, посмотрели наши вещи и всех затолкали в большую церковь, росписи в которой были проста замазаны белой краской, а вдоль стен были приделаны доски, длинной в рост человека, на которые было наброшено немного соломы. Мы должны были лежать впритирку.

Нас разделили на группы по 10 человек, и началась работа. На Соловках летом солнце вообще не заходит за горизонт, а это значит, что летом можно заставлять людей работать днем и ночью. В октябре кончается навигация и опять начинается в мае. Таким образом, 8 месяцев мы были отрезаны от внешнего мира. Зимой все-таки была какая-то связь с лагерем, находившимся в Кеми. Несколько готовых на все заключенных, срок которых в скором времени кончался, раз в две недели отправлялись в путь в большой лодке, и там, где море замерзло, тащили лодку на себе, а там, где была открытая вода, плыли в лодке. Эти заключенные получали в дорогу соответствующее количество продуктов и водки, которых хватало на целую неделю, а иногда и на дольше. Они привозили из Кеми почту или другие прибывавшие в адрес Соловецкого лагеря пакеты и приказы.

Достопримечательностью Соловков являлась особая порода чаек, которая тогда была уже на стадии вымирания. Эти чайки такие большие, как добрая индюшка. Они откладывали яйца в проложенные на крышах водосточные желобы, и часть вылупившихся птенцов всегда падала и разбивалась насмерть.

Однажды я вошел во двор, переполненный чайками и птенцами. Взрослые птицы набросились на меня, и мне, к стыду своему, пришлось спасаться от них, так больно они клевали. Вообще они не были агрессивными и совсем не боялись людей. Тех арестантов, которые ловили, варили и ели чаек, начальство лагеря строго наказывало.

Летом 1925 года численность заключенных на Соловках не превышала трех тысяч, но очень быстро выросла до десяти. Во всем лагере не было ни одного свободного человека, исключая, естественно, монахов. Начальники лаготделений и внутренняя вооруженная охрана тоже были из осужденных гепеушников.

• Кроме того была внешняя охрана из солдат ГПУ...

Заключенные носили собственную одежду. Многие прибывали на Соловки полураздетыми или проигрывали свою одежду здесь. Этих полураздетых заключенных помещали в отдельной церкви, они не должны были работать, но и одежды им не выдавали. (Отец рассказывал мне, что в один из первых дней его пребывания в лагере несколько уголовников напали на него в темноте, ударили железной трубой по голове и пытались снять с него кожаное пальто на меховой подкладке, описанное выше и далее как "шуба". То ли что-то спугнуло уголовников, то ли Арпад слишком крепко сжимал руки, хотя и потерял сознание, но под утро он очнулся от холода в своём пальто. Прим. В.Л.).

Нас, новоприбывших, не распределяли на работы, а использовали для расчистки развалин и уборки мусора. Эта работа с небольшими перерывами продолжалась часов 18-20 в день. Только мы заканчивали работу и едва войдя в барак бросались на нары, как буквально через час мы просыпались от того, что вооруженная охрана трясла и расталкивала нас, чтобы снова погнать на работу. Такая спешная работа нужна была потому, что после светлых летних четырех месяцев на 8 месяцев наступала полная темнота, когда почти невозможно было работать. Ко времени обеда мы возвращались в церковь, заключенные со своими мисками выстраивались в длинную очередь, и из котлов нам раздавали обед. На обед почти каждый день был суп из соленых селедочных голов, а на второе по ложке гречневой каши. Хлеб выдавали утром на весь день. Голодные люди старались первыми получить суп, и тот, кто получил его, быстро отходил в сторону и выпивал его и обсасывал рыбьи головы и старался снова встать в очередь, чтобы получить еще одну порцию. Мне было противно участвовать в этой отвратительной давке, и большей частью я оказывался среди последних, а так как порции выдавались по числу людей, то часто мне не доставалось никакого обеда.

Меня арестовали в Москве в марте, тогда было еще холодно, и поэтому я отправился тюрьму в шубе с меховым воротником и на хорьковой подкладке, и в этой шубе я попал на Соловки. Здесь, в соловецких лагерях, и среди заключенных продолжалась классовая борьба. Меня из-за шубы называли буржуем. Однажды нас вывели на берег моря, мы должны были вытаскивать приплывшие к берегу бревна и складывать их штабелями на берегу. Для меня это была ужасная работа, так как я отвык от физического труда. Бревна от долгого стояния в воде стали скользкими, так что я все время поскальзывался. К тому же я был тогда болен, у меня опять поднялась температура. От тяжелой работы и жара с меня пот лил градом. Я заметил, что один охранник все время следит за мной. От этого я от напряжения стал еще чаще падать. Вдруг он подскочил ко мне, нацелился штыком мне в грудь и заорал на меня:

- Ты, вонючий буржуй, или будешь работать как следует или я тебя проткну штыком!

Тогда один из заключенных, который работал рядом со мной и видел, что я весь горю от температуры, сказал охраннику:

- Не трогай его, он болен.

Заключенные сами заставили меня присесть и отдохнуть в стороне от штабелей. Должен сказать, что охранник сам был осужденным гепеушником.

Так как температура и боли в горле у меня продолжались, на другой день я пошел к врачу. Врачебный кабинет помещался в совсем небольшой комнатушке. В передней к тому времени собралось человек 20-25, с открытыми гнойными ранами, дурно пахнущие, так что от самого вида мне стало так противно, что я повернул и снова пошел работать.

На Соловках заключенные разделялись на слои и классы. Подавляющая часть заключенных были профессиональными уголовными преступниками, карманниками, грабителями, бандитами. Большинство никогда не работало, не имело никакой специальности и жило воровством и бандитизмом. Было много работников ГПУ, которых даже за небольшие дисциплинарные проступки посылали на 2-3 года на Соловки. После отбытия наказания ГПУ по большей части снова брало их на работу. Было много аристократов, князей, графов. Достаточно большую группу составляли и попы. Последние с точки зрения продовольствия жили неплохо, потому что большинство попов постоянно получали от церковных общин продуктовые посылки.

Как только на Соловки прибывала новая группа заключенных, сразу начиналось расслоение, и через знакомых заключенный попадал ту или иную группу. В соловецком лагере был театр и оркестр из заключенных. Здесь Скиф-Самохвалов (с которым я познакомился в Бутырках) познакомил меня с одним из князей Голицыных, приблизительно одного возраста со мной, который был достаточно хорошо одет. Он сказал, что тоже кончил юридический факультет. Я познакомился также еще со многими русскими графами, которые, однако, были достаточно обтрепанными и представляли собой весьма плачевное зрелище. Через 6-8 месяцев после нашей встречи на Соловках я прочитал в газетах, что арестован некий князь Долгорукий, который как эмигрант уже дважды был в России. На третий раз его поймали, приговорили к смерти и расстреляли. Это я прочитал в газете. Этот расстрелянный Долгорукий был отцом того молодого человека, с которым я встречался в Бутырках и на Соловках. Когда шел процесс его отца, его тоже увезли с Соловков, и больше он туда не возвращался.

Я ходил на разные работы примерно 8-10 дней, когда я встретил по дороге на работу Флориша Анку. Он тоже меня заметил и закричал:

- Господи боже мой, товарищ Сабадош, как вы сюда попали?

Флориша Анку я знал по тюрьме в Ваце, где он был приговорен к пожизненному заключению и был тюремным уборщиком. Это был славный человек, сильный, мускулистый, которого в 1910 году призвали в военно-морской флот Австро-венгерской монархии. У военных моряков служба продолжалась четыре года, то есть Анка должен был демобилизоваться в октябре 1914 года. Однако в 1914 году началась война, и так Анка прослужил во флоте 8 лет. Он служил на корабле Хорти в чине сержанта. По профессии он был слесарем. После буржуазной революции 1918 года он вступил в группу моряков Фабика. Последние занимались ликвидацией т. н. "зеленых кадров", скрывавшихся в хорватских лесах и промышлявших разбоем и убийствами. В группе Фабика Анка собственноручно повесил 3-4 этих убийц. Во время Советской республики группа Фабика продолжала действовать. После падения Советской республики Анку арестовали и доставили в Шиофок. Однажды шиофокские офицеры показывали Миклошу Хорти главных заключенных-коммунистов. Хорти, естественно, знал Анку и, увидев его, воскликнул:

- Как ты попал в эту грязную банду?

Он рассказал офицерам, что Анка служил на его корабле и был всегда храбрым моряком. Поэтому шиофокские офицеры не казнили Анку, а передали в прокуратуру Секешфехервара. Когда было назначено рассмотрение дела Анки (его обвиняли в убийстве), его родственники обратились к Миклошу Хорти. Хорти написал письмо Совету Пятерых Секешфехервара, в котором просил председателя трибунала, если возможно, не применять к Анке, который служил на его корабле во время войны, позорного наказания (под этим он подразумевал смерть через повешение). На заседании председатель зачитал это письмо после окончания суда. Поскольку венгерский уголовный кодекс признавал смертную казнь только через повешение, а Хорти просил этой меры не применять, Анку приговорили к пожизненному заключению. Обо всем этом я слышал от Гейгера, другого матроса, которого осудили по тому же процессу, что и Анку, на 15 лет.

В 1922 году Анка по обмену прибыл в Советский Союз. Он сразу же пошел к Беле Куну, который определил его в русскую военное училище. После окончания училища Анку, который за это время женился, отправили в Читу, в Сибирь, командиром полка. Чита отличается от других сибирских городов тем, что там при морозах 40-50 градусов дуют сильные ветры. Жена Анки, да и он сам, не могла вынести такой погоды, поэтому он подал заявление военному командованию с просьбой перевести его в более теплый климат, чем в Чите. В результате этого заявления Анку демобилизовали. Он приехал в Москву и устроился в ГПУ как главный охранник. Случилось, что одному польскому офицеру, которого обвиняли в шпионаже, во время прогулки во дворе тюрьмы удалось подобрать и пронести в камеру большой камень. В ГПУ служил еще один венгр по фамилии Лукач, и польский офицер улучил подходящий момент и ударил его в голову принесенным камнем. На крики Лукача прибежали другие охранники и закрыли коридор железной решеткой. Заключенный польский офицер схватил револьвер Лукача и скрылся в камере. Так как у него был револьвер и он не желал сдаться, Анка вызвался войти в камеру и отобрать револьвер или застрелить его. Он это выполнил. Поляк после выстрела Анки умер, Лукач несколько недель пролежал в больнице и месяцами ходил с забинтованной головой, но все-таки остался на службе в ГПУ.

То, о чем я сейчас расскажу, мне сообщил Флориш Анка, когда мы уже были вместе на Соловках.

Он был начальником караула в таком отделении, где содержались только подозреваемые в шпионаже. Он был очень строг к заключенным. В его отделе была одна полячка, которая сидела как шпионка. Во время обыска он нашел у этой женщины обломок карандаша, который, естественно, отобрал, и строго наказал ее. Русским охранникам уже давно не нравилось, что начальником у них венгр. Один охранник, который хотел попасть на место Анки, подговорил полячку подать на Анку жалобу и сказать, что у нее были любовные отношения с Анкой и что он не раз передавал ее письма на волю. Анку арестовали. Он не видел за собой никакой вины и через некоторое время объявил голодовку. В те времена в русских тюрьмах было принято, что если заключенный считал свой арест несправедливым, то он заявлял охраннику, что объявляет голодовку, тогда его, если он сидел в общей камере, переводили в одиночку, и он начинал голодовку. Анка уже шесть дней ничего не ел и совсем мало пил. На седьмой день к нему пришел какой-то человек, который стал его упрекать в том, что он член партии и проводит голодовку. Анка отвечал, что он невиновен и все обвинения выдумка и ложь и он скорее умрет, но будет продолжать голодовку. Через два дня Анке сообщили решение ГПУ, по которому он приговаривался к смерти, но принимая во внимание его революционное прошлое, смертная казнь заменена 10 годами заключения. Тогда же Анке сказали, что человек, который приходил к нему и пробовал уговорить прекратить голодовку, был председатель ГПУ Менжинский. Так Флориш Анка попал на Соловки.

Флориш Анка сказал мне:

- Вы понимаете, товарищ Сабадош, что нет смысла здесь говорить вам неправду, но поверьте, что я невиновен.

После встречи со мной Анка немедленно пошел к Дежё Клосу, который был заведующим электромастерской. До этого он работал в ГПУ, и его на пять лет сослали на Соловки. Ковач вызвал меня к себе, поговорил со мной и пообещал, что возьмет меня к себе и определит в группу электромонтеров. Ковач был в хороших отношениях со всеми начальниками из ГПУ, они вместе выпивали. Через несколько дней вышел приказ, и меня с прежнего места, которое было в помещении церкви, перевели в комнату электромонтеров, и я начал учиться специальности электромонтера. Электромонтеры размещались в одной большой комнате, у каждого была своя кровать, что по сравнению с общими нарами было большим прогрессом.

Дежё Клоса я знал по тюрьме в Ваце. В молодости он был международным карманником. Он объездил пол-Европы и кроме венгерских тюрем и мест заключения сидел и в нескольких зарубежных тюрьмах. Когда его постигла профессиональная болезнь карманников, то есть у него стали дрожать руки, и поэтому он больше не мог заниматься воровством, он стал заниматься перепродажей краденого. В Ференцвароше он открыл небольшую корчму, посетителями которой были проститутки и карманники. Карманник не может оставить у себя украденную вещь, и если рядом с ним нет "товарища", которому он немедленно может передать ее, то он должен позаботиться о таком месте, где он немедленно может оставить ворованное, чтобы продолжать "работать". Корчма и хранение краденого давали Клосу хороший доход. Однако во время Советской республики в Пеште нельзя было достать никаких продуктов, кроме гречки и тыкв, поэтому он был вынужден ездить в провинцию, чтобы добыть продукты. Однажды, когда он возвращался, нагруженный множеством продуктов, его арестовала Красная охрана, если не ошибаюсь, в Шатораляуйхейе. В камере он попал в одну камеру с офицером действующей армии, которого арестовали по обвинения в организации контрреволюции. Клос, кстати, выглядел весьма презентабельно, носил элегантные вещи, отрастил небольшие усики (как у Гитлера), так что офицер принял его за своего. Клос, который побывал во многих тюрьмах и подобных местах, нашел способ выудить у своего товарища по камере все секреты. Когда это произошло, он вызвался на допрос и все выложил. На этом основании революционный трибунал приговорил его сокамерника к смерти и его казнили. Клоса за его заслуги сразу же выпустили на свободу. После падения Советской республики все это выяснилось, и Клос был приговорен Пятеркой за преступления во время коммунизма к пожизненному заключению. Так из профессионального карманника Клос стал политическим заключенным. Списки для обмена составлялись в Вене. Здесь не знали большинство осужденных коммунистов, поэтому и Клос попал в списки коммунистов, подлежащих обмену.

В 1922 году, когда я жил в доме эмигрантов на Воронцовом поле, в соседней комнате по поручению Белы Куна Пал Хайду, Ласло Ф. Борош и Дёрдь Самуэли составляли новый список для обмена. Они также включили немало воров в список, потому что знали лишь одно: что они сидят в тюрьме в Ваце и осуждены на большие сроки. Когда я был писарем в тюрьме в Ваце, я просмотрел по службе приговоры всех заключенных и был единственным человеком в тюрьме, кто знал, кто и почему был осужден. Я пошел к ним и вычеркнул из нового списка довольно много имен уголовников.

В Ваце Клос, естественно, встретился со своими прежними приятелями-ворами, но поскольку он знал, что может оказаться полезным, он поддерживал отношения и с коммунистами. В Москве он немедленно явился в "Рабочую помощь", куда его взяли, потому что он знал немецкий и идиш. В "Рабочей помощи" в то время на складе было много какао, сахара, молочных консервов и всякой одежды. Что уж он сделал, не знаю, но ГПУ осудило его на пять лет. Так он попал на Соловки. Когда я прибыл на Соловки, он был там уже два года. И поскольку, как начальник над электромонтерами, он свобдно передвигался по всему острову, он знал всех и всё на острове.

Я как электромонтер мог свободно ходить по острову. Однажды я присел на берегу большого озера и к моему немалому ужасу я увидел, как из воды показалось бородатое лицо человека. Он повертел головой туда-сюда, осмотрелся и снова скрылся под водой. Я вспомнил о Ханши Иштоке, водяном чудище описанном Белой Тоотом. Когда я у себя в комнате рассказал о том, какое чудище я видел, остальные посмеялись надо мной и сказали, что это морское животное, которое называется тюлень, действительно, очень похожее на человека.

Когда я попал на Соловки, там еще была группа студентов-эсеров (социалистов-революционеров), человек 15-20, которые не работали нигде и помещались отдельно, но их вскоре увезли отсюда. Сидели здесь и "чубаровцы". В то время это дело получило громкую известность В одном из окраинных районов Ленинграда несколько молодых заводских рабочих якобы изнасиловали женщину. Газеты страшно раздули это дело, следствием чего было то, что молодых рабочих отправили на 10 лет на Соловки. Однако молодежь завода выступила в их защиту, потому что женщина, которую якобы изнасиловали, была известна как проститутка. Это выступление солидарности закончилось тем, что ГПУ отправило на Соловки около ста рабочих.

В 1923-24 году в крупных городах, особенно в Москве, развелась масса нищих. Некоторые из них были так назойливы, что занимались прямо-таки вымогательством. В один прекрасный день я встретил на Соловках всех нищих, которых когда-то видел в Москве В то время ГПУ проводило в городах чистки: окружали один из кварталов города и забирали на улицах все нежелательные элементы. Целыми вагонами их доставляли на Соловки, но через некоторое время они оттуда исчезли.

Летом среди заключенных начались повальные заболевания брюшным тифом. Этих больных, когда их состояние начинало улучшаться, помещали в отдельной, выделенной для этой цели церкви, но они получали только суп. Можно было наблюдать, как похожие на трупы люди - в основном из воров - в одном нижнем белье вставали перед церковью и выпрашивали у своих товарищей немного хлеба. Съев этот хлеб, они через пару дней умирали. Поэтому перед церковью выставили караул.

На Соловки ежегодно выезжала комиссия ГПУ, которая освобождала людей досрочно. Однако в их число никогда не попадали т. н. "контрреволюционеры". Во время моего пребывания там группа царских офицеров человек в 10-12 сговорилась, отвязала лодку на одном из расположенных в стороне островов и рано утром отплыла в открытое море, рассчитывая добраться до Финляндии. Побег, конечно, заметили. Как раз в тот момент там находился соловецкий пароход, на котором отправились в погоню и привезли их обратно на Соловки. Большинство там же на берегу расстреляли.

Клос показал мне однажды палача ГПУ. Это была красивая, стройная молодая блондинка, одетая в военную форму из хорошего сукна. Глаза ее странно бегали, будто она смотрела то вверх, то вниз.

Был на Соловках еще один венгр, которого, как мне помнится, звали Янош Надь, по профессии слесарь. Во время Советской республики он служил в Красной армии, а после ее падения оказался в Трансильвании. Оттуда он с женой перебрался через границу в Советский Союз. Здесь его осудило ГПУ и отправило на Соловки. Жена осталась одна. В Москве ей рассказывали, как хорошо живется заключенным на Соловках, и уговорили просить разрешения поехать к мужу. Несчастная женщина поверила этим байкам и написала Калинину, чтобы ей разрешили поехать к мужу. Когда она оказалась на Соловках и увидела здешнюю страшную жизнь, она напрасно просила разрешить ей вернуться. Ей сказали, что пока ее муж находится здесь, ее не отпустят. Я попросил Надя, чтобы через жену он расспросил в женских бараках, нет ли там кого-то, кто сидел вместе с Фридой Гардош. Через несколько дней он сообщил, что есть женщина, которая сидела в одной камере с Фридой Гардош все время, пока она была в тюрьме. Эта женщина работала на кирпичном заводе и передала, чтобы я пришел, когда они будут возвращаться с работы, она будет последней. Тогда я еще плохо говорил по-русски, мы говорили по-немецки. Она рассказала, что Фриду Гардош раза два-три вызывали на допрос, всегда к следователю по фамилии Розенфельд, который все время повторял ей:

- Признайтесь, что вы шпионка.

Она также рассказывала, что следователь сообщил ей о показаниях Йолан Келен, которая сказала, что Фрида была аполитичной. Фрида Гардош и в самом деле не была членом никакой партии. Она также жаловалась на Вантуша, который показал, что в свое время я предупреждал Фрици Гардош, что Фюлёп Миллер, возможно, шпион. Наш разговор происходил в июне, и когда я спросил ее, может ли она вспомнить, в какой именно день в марте увели Фрици Гардош, она ответила, что твердо помнит, что ее увели в пятницу после обеда. Отсюда я сразу же понял, что Фрици Гардош расстреляли и что не стоит ее больше искать. Я сообщил об этом в Москву М. Р., с которой я поддерживал переписку. Она уже и без моего сообщения знала от Мате Залки о том, как расстреляли Фрици Гардош.

Однажды я получил письмо от Йожефа Келена, который писал мне, что товарищи не забыли обо мне и что они все сделают, чтобы меня амнистировали. Я ответил ему, что в амнистии нуждается тот, кто совершил преступление. Я же никакого преступления не совершал, поэтому я не приму амнистии.

Через месяц-другой я стал получать самостоятельно простые работы как электромонтер. Мне поручили снять проводку в одном из флигелей. Когда я на верху ветхой стремянки снимал провода, лестница подо мной покачнулась и я свалился на землю. Если бы это произошло в нормальных жизненных условиях, то я точно по крайней мере сломал бы себе шею, а здесь я отделался всего лишь тем, что несколько дней хромал и моя нога в сапоге распухла так, что я с большим трудом смог его стянуть. На этом и закончилась моя карьера монтера. Меня перевели заведующим небольшим складом, где хранились те материалы, которые каждый день требовались монтерам.

Однажды меня вызвали в контору. Когда я вошел, мне задали несколько вопросов, а потом мне сообщили, что среди монтеров есть 3-4 эсера, и поручили слушать, о чем они говорят и сообщать в контору. Естественно, я так и не выполнил этого поручения, но я чувствовал глубокое отвращение к самому себе, что докатился до того, что мне дают подобные поручения, как будто это само собой разумеется. Потом я понял, что причиной этого было то что меня осудили на 117 статье Уголовного Кодекса 1922 года. Эту статью ГПУ применяло исключительно к сотрудникам ГПУ. Само это преступление в Кодексе 1925 года уже фигурирует. То есть те, кто меня не знал и читал только постановление ГПУ, думали, что я и до этого был осведомителем ГПУ.

Начало | Продолжение | Окончание