Допросы перед отправкой на Соловки

"Вдруг вызов. К допросу. Конец! Какой конец? Как можно передать, что значит идти навстречу приговору? Откуда-то ползет, охватывает безумный, дикий протест. Как? Идти самой, чтобы услышать нелепый приговор себе, мужу, ребенку? Молча прочесть и подписать определение тупых профессионалов ГПУ? Все было, как в кошмарном сне: кабинет следователя, за окном все та же ветка, но с пыльными, сохнущими листьями. Все тот же следователь, развинченный, противный.

Допрос жены (угроза высылки на Соловки)

Из женских одиночек почти все получили пять - десять лет лагерей. Они оставались до утверждения приговора московским ГПУ, которое судило их заочно, и с тяжким равнодушием дотягивали последние дни тюрьмы, за которой ждала ссылка в мороз и голод. Одна пережила смертный приговор, замененный десятью годами Соловков. И для меня тянулись дни бессмысленно и тупо.
Чернавина Татьяна, соловецкая зэчка

- Садитесь. Внимательный осмотр.
- Прекрасно выглядите.
- Вы тоже.
- Да, знаете, в командировке был и в отпуску. Вас задержал немножко. Соскучились?
- Не весело!
Кривая усмешка.
- Так-с! Так-с! - постукивая папиросой о крышку портсигара. - А муженька-то вашего отправили. Да-с! Вредители нам не нужны. Не нужны! - кричит он по своей привычке.
Вот он, конец. Сослали.
- Куда? - спрашиваю я с трудом.
- Не знаю. На Север, что ли, в лагеря. Пусть поболтается там год - другой, поучится работать, не вредить. Полезно, полезно.
- Когда сослали? - говорю как будто спокойно, а самой тяжко до отчаянья.
- Не знаю, не знаю. Почем я знаю? Не я вел дело, - говорит он небрежно, по-хулигански, со скверным любопытством следя за мной. - Ну, а с вами что же будем делать? Куда вас? Мы думали - Соловки. Вы как?
Он смотрит. Я молчу.
- Да-с, да-с! Думали - Соловки, хорошее местечко: море, лес. Он еще болтает что-то, наблюдая за мной. Я не слышу и не могу себя заставить слушать, так я поражена, что муж уже сослан. Куда - не говорит. Свиданья не дали. Проститься не дали.
- Думали - Соловки, да пожалели вас. Мальчишка ведь у вас. Мы за ним следили; ничего мальчишка, но беспризорных нам не надо. Придется поработать вам пока.
- Где?
- Как где? Где вы служили? Вы нам теперь не интересны. Вы думаете, что? Там обвинение какое-то вам предъявили? Ерунда! Это мы так пишем, пока нужно. Можете забыть про это. Я повторяю: вы нам теперь не интересны и не нужны. Правда, я был очень недоволен и серьезно хотел упечь вас в Соловки. Что за манера у вас, безобразие, часами слова не выжмешь! Это не разговор. Но раз уж так решили - идите. Но не советую к нам возвращаться, не советую. Второй раз мы поговорим иначе. Я не знаю, вы не понимаете, что ли, что мы вас отпускаем? Сейчас подписываю приказ. Ну, канцелярия там, ордера. Сегодня к вечеру или завтра днем, как там успеют, и домой. Немножко подзадержал я вас, да ничего - и погулять, и отдохнуть успеете. Но помните, второй раз не попадаться! Мы можем поговорить иначе, без деликатностей.

Я сидела, не понимая, что ему еще надо. Благодарности что ли он ждет от меня за то, что выслал мужа, держал меня в тюрьме, изуродовал жизнь мальчишке? - Идите, ждите. Наконец-то. Я вышла совсем разбитая из его кабинета. Вечером за мною не пришли. Я не жалела. Казалось, в одиночке скорее справлюсь со своим горем: так страшно было возвращаться в опустошенный дом, куда мужу уже больше не вернуться. Ночь провела без сна - все те же безнадежные мысли. Тюрьма отличается тем, что останавливает течение событий как бы на одном месте, и жутко потом возвращаться в исковерканную, опостылевшую жизнь. Начался день. Прогулка. На меня взглянули с удивлением, так я извелась за ночь. Впереди все казалось ужасным. - Что случилось? - шепчут, обгоняя, из соседней камеры. - Мужа выслали, - говорю вдогонку. - Куда, когда - не знаю. - Меня выпускают, - добавляю на втором круге. Они радуются. Это счастье, узнать, что кто-нибудь идет на волю. А мне что в этой советской воле? Только сын. День идет. Такого длинного еще не было." (Чернавина Татьяна. Записки "вредителя". В кн.: Владимир и Татьяна Чернавины. Записки "вредителя". Побег из ГУЛАГа. - СПб.: Канон, С. 328. 1999)

Допрос мужа (шантаж Соловками)

"Мне не пришлось ждать три недели: он вызвал меня через три дня. — Вчера я арестовал вашу жену. Теперь она в тюрьме на Шпалерной. Я молчал и думал только о том, как скрыть свое волнение. Он не долен был видеть, как это на меня действует, только этим я мог не ухудшить положение жены. — Что же мне было делать, — продолжал он, пристально наблюдая за мной. — Все другие меры уже исчерпаны. Надо вас заставить сознаться. Ваш сын пока остался дома. Если вы будете продолжать упорствовать, жена будет отправлена в Соловки. Пауза и испытывающий взгляд. — Вы понимаете, какая участь ждет женщину на Соловках? Пауза. — Вы знаете, у нас там с женщинами не очень церемонятся. — Что же я могу сделать? — отвечал я, сдерживая себя изо всех сил. - Не я посылаю ее на Соловки. — Не вы? Сознайтесь, и ваша жена будет немедленно освобождена. — Мне не в чем сознаваться. — Не желаете разоружаться? Упорные враги нам не нужны. Вы будете расстреляны, а жена пойдет на Соловки. Подумайте, что будет с вашим сыном. — Советская власть о нем позаботится, — отвечал я жестко. — Запомните, что я говорю с вами в последний раз. Не отвечайте мне сейчас, я вижу, вы слишком взволнованы. Я пожал плечами и зло посмотрел на него. — Я прошу вас не отвечать мне сейчас. Обдумайте хорошенько свое положение. Он достал лист бумаги и карандаш. — Идите в камеру. Я буду ждать три дня. Трое суток. Я буду ждать вашего письменного признания. Вы его напишите кратко: "Признаю себя виновным во вредительстве", или: "Я знал о вредительстве Толстого и Щербакова". Этого будет достаточно. Вы передадите заявление дежурному надзирателю. Мне его доставят немедленно, и я тотчас же дам распоряжение освободить вашу жену. Освобождение ее зависит только от вас. Помните это! Если же вы не пришлете мне признания, я говорю это в последний раз, ваш первый вызов из камеры будет вызов на расстрел. Через трое суток вы будете расстреляны. Вы знаете, что мы не шутим, когда говорим с вредителями. Не забывайте участь Толстого. Будьте уверены, что ваша жена поедет на Соловки, а сын — в дом беспризорных. Все это зависит только от вас. Он протянул мне бумагу и карандаш. — Не возьму я вашей бумаги, — вскричал я, — что за дурацкая комедия! Стреляйте сейчас, понимаете, надоело мне это, понимаете, стреляйте! Револьвер при вас, а мне не в чем сознаваться." (Чернавин Владимир. Записки "вредителя". В кн.: Владимир и Татьяна Чернавины. Записки "вредителя". Побег из ГУЛАГа. - СПб.: Канон, С. 328. 1999)

Допрос и предательство

"На первом же допросе я поняла, что кто-то выдал нашу группу. Из высказываний следователя, державшегося со мной достаточно корректно, я пришла к заключению, что С. Сидоров не арестован. По-видимому, ему удалось скрыться. Григорьевич был арестован. Следователь* говорил, что он сознался во всем и выпущен на волю.

Очень тяжело узнать о своем товарище, что он, говоря арестантским языком, «ссучился». Я тяжело переживала измену Григорьевича.

На допросах следователь говорил: — Вы своим молчанием усугубляете вину. Придется вам, наверное, проехаться на Соловки. Вот ваш брат во всем признался, и мы его выпустим.

Я была уверена, что он врет про Диму, значит, врет и про Григорьевича. Следователь показал мне много фотокарточек. Были Среди них незнакомые мне лица. Показал он мне чью-то малограмотную юдофобскую листовку, будто взятую у какого-то Киселева. От нее я категорически отмежевалась. Через 8 лет, только через 8 лет(!) я узнала, что предал нашу группу С. Сидоров. Возможно, что следователь сознательно набрасывал тень на Григорьевича." (Олицкая Екатерина. Мои воспоминания. Ч.1. Гл.1-6. Изд-во «Посев», Франкфурт-на-Майне. ФРГ. 1971)